Курсовая: Исторический портрет Бориса Годунова

Курсовая: Исторический портрет Бориса Годунова

Российская экономическая академия имени

ОГЛАВЛЕНИЕ

1. Введение

2. Житейский путь Бориса

3. Предпосылки правления Бориса Годунова

· Устройство власти и внутренняя борьба во время

и после правления Ивана Грозного.

· Князья и бояре

· Местничество

· Княженецкие вотчины

· Опричнина

· Внутренние отношения в московском боярстве

в начале царствования Федора Ивановича

4. 3 ступени возвышения Бориса

· Боярская “пентархия”

· Кончина Н.Р. Юрьева. Устранение Мстиславского

· Ссылка Шуйских

5. Торжество Бориса

· Общее признание Бориса как соправителя государства

· Меры Бориса по официальному выражению верховенства

6. Таланты Бориса Годунова

7. Заключение

ВВЕДЕНИЕ

Личность Бориса Годунова всегда пользовалась вниманием историков и

беллетристов. В великой исторической Московской драме на рубеже XVI и XVII

столетий Борису была суждена роль и победителя, и жертвы. Личные свойства и

дела этого политического деятеля вызывали от его современников как похвалы,

выраставшие в панегирик, так и осуждение, переходившее в злую клевету.

Спокойным исследователям событий и лиц надлежало устранить и то и другое,

чтобы увидеть истинное лицо Бориса и дать ему справедливую оценку. Этот труд

исследования взял на себя впервые младший современник Бориса, автор

“Временника” ХVII века дьяк Иван Тимофеев. Однако составив любопытнейшую

характеристику “рабоцаря” (Бориса), он, в конце концов сознался, что не может

понять, что преобладало в Борисе: добро или зло. В самые первые годы XIX века

такой же загадкой явился Борис для знаменитого Карамзина. Над “палаткою”

(склепом) Годуновых в Троицкой лавре Карамзин риторически восклицал: «

Холодный пепел мертвых не имеет заступника, кроме нашей совести: все

безмолвствует вокруг древнего гроба!.. Что, если мы клевещем на сей пепел,

если несправедливо терзаем память человека, веря ложным мнениям, принятым в

летопись бессмыслием или враждою?» Тот же самый вопрос встает и перед

историком нашего времени: до сих пор исторический материал, касающийся личной

деятельности Бориса, настолько неясен, а политическая роль Бориса настолько

сложна, что нет возможности уверенно высказаться о мотивах и принципах его

деятельности и дать безошибочную оценку его моральных качеств. В этом находит

свое объяснение и доныне существующая литературная разноголосица относительно

Бориса. Если в драме и в исторической повести Борис является обычно с чертами

интригана и злодея, то в этом следует видеть не столько выражение

исторических убеждений авторов, сколько прием драматической концепции,

творческой мысли. Но и в ученой литературе, даже до последних десятилетий,

Борис у многих писателей выступает мрачным злодеем, идущим к трону через

интригу, обман, насилие и преступление (Н. И. Костомаров, И. Д. Беляев,

Казимир Валишевский). На этих писателей продолжает влиять та летописная и

“житийная” традиция, которая в XVII – ХVIII веках пользовалась силой

официально установленной «истины» и только в XIX веке стала уступать усилиям

свободной научной критики. Как глубоко эта традиция, невежественная и грубая,

может возмущать неподчиненный ей ум, свидетельствуют скорбные и полные

сарказма слова одного из новейших исследователей, посвященные “историографии”

Бориса. Коснувшись мимоходом эпохи Бориса, профессор А. Я. Шпаков был изумлен

обилием обвинений против Бориса и их легкомыслием: «История Бориса Годунова,

– говорит он, – описана в летописях и различных памятниках, а оттуда и у

многих историков, весьма просто. После смерти Ивана Грозного Борис Годунов

сослал царевича Дмитрия и Нагих в Углич, Богдана Бельского подговорил

устроить покушение на Федора Ивановича, потом сослал его в Нижний, а И. Ф.

Мстиславского в заточение, где повелел его удушить; призвал жену Магнуса,

“короля Ливонского”, дочь Старицкого князя Владимира Андреевича – Марью

Владимировну, чтоб насильно постричь ее в монастырь и убить дочь ее Евдокию.

Далее он велел перебить бояр и удушить всех князей Шуйских, оставив почему-то

Василия да Дмитрия Ивановичей; затем учредил патриаршество, чтобы на

патриаршем престоле сидел “доброхот” его Иов; убил Дмитрия, подделал

извещение об убийстве, подтасовал следствие и постановление собора об этом

деле, поджег Москву, призвал Крымского хана, чтобы отвлечь внимание народа от

убийства царевича Дмитрия и пожара Москвы; далее он убил племянницу свою

Феодосию, подверг опале Андрея Щелкалова, вероломно отплатив ему злом за

отеческое к нему отношение, отравил Федора Ивановича, чуть ли не силой

заставил посадить себя на царский трон, подтасовав земский собор и плетьми

сбивая народ кричать, что желают именно его на царство; ослепил Симеона

Бекбулатовича; после этого создал дело о заговоре “Никитичей”, Черкасских и

других, чтобы “извести царский корень”, всех их перебил и заточил; наконец,

убил сестру свою царицу Ирину за то, что она не хотела признать его царем;

был ненавистен всем “чиноначальникам земли” и вообще боярам за то, что

грабил, разорял и избивал их, народу – за то, что ввел крепостное право,

духовенству – за то, что отменил тарханы и потворствовал чужеземцам, лаская

их, приглашая на службу в Россию и предоставляя свободно исповедывать свою

религию, московским купцам и черни – за то, что обижал любимых ими Шуйских и

Романовых и пр. Затем он отравил жениха своей дочери, не смог вынести

самозванца и отравился сам. Вот и все”.

Подкрепленный точными ссылками, этот перечень обвинений на Годунова не

измылен и даже не преувеличен. Он только собирает вместе все то, чему верили

и чему не верили историки, что они излагали, как факт, что опускали по

несообразности и невероятности. Несчастье Бориса состояло в том, что в старые

времена писавшие о нем не выходили из круга преданий и клевет, внесенных в

летописи и мемуары. Дело стало меняться, когда, с изменением научных

интересов, внимание историков направилось от личности Бориса к изучению той

эпохи в ее целом. Серьезное и свободное исследование времени Бориса повело к

тому, что с достоверностью выяснился большой правительственный талант Бориса

и в его характеристику вошли новые, благоприятные для его оценки черты.

Правда, не всех историков новые материалы расположили в пользу Годунова; но

как только явилась возможность перейти от летописных повествований к

“документальным данным”, у Годунова стали множиться в науке защитники и

почитатели. Не говорим об “историографе” Миллере, который в XVIII веке прямо-

таки не смел, быть откровенным в отзывах о Годунове из боязни выговоров и

взысканий от начальства. Более свободный и смелый историк Николаевского

времени М. П. Погодин должен быть признан первым открытым апологетом

Годунова. По отзыву его университетского слушателя «голос его принимал живое,

сердечное выражение, когда он говорил о Борисе Годунове и с увлечением

доказывал нам (студентам), что Борис Годунов не был убийцей царевича Дмитрия

и не мог быть». С кафедры и в печать переносил Погодин свою симпатию к

Борису. За Погодиным следовал Н. С. Арцыбашев (1830) с его оправданием Бориса

от обвинения в покушении на царевича, А. А; Краевский (1836) с общей

панегирической характеристикой Бориса и П. В. Павлов (1850) с его указанием

на положительное значение всей деятельности Годунова как правителей и

политика. Позднее в пользу Бориса по разным поводам высказывались К. С.

Аксаков (1858), Е. А. Белов (1873), А. Я. Шпаков (1912) и некоторые другие

писатели. Нельзя, однако, скрыть, что если не враждебны, то, во всяком

случае, очень холодны к Борису остались такие авторитетные исследователи, как

С. М. Соловьев и В. 0. Ключевский.

Однако их историческая прозорливость позволила им рассмотреть в Борисе не

одни черты драматического злодея, но и качества истинно государственного

деятеля. Со времени именно “Истории” Соловьева Борис стал предметом не

столько обличения, сколько серьезного изучения. Быть может, дальнейшие успехи

историографии создадут Борису еще лучшую обстановку и дадут его

“многострадальной тени” возможность исторического оправдания.

2

НЕТРУДНО собрать данные для “послужного списка” Бориса Федоровича

Годунова; их сохранилось немного. Происходил он из рода “исконивечных”

московских служилых “вольных слуг”, которые гордились тем, что они

“исконивечные государские ни у кого не служивали кроме своих государей”. По

родословному преданию (которого никто не оспаривал), предком Годуновых был

ордынский мурза Чет, приехавший около 1330 года из Орды служить великому князю

Ивану Калите и крещенный с именем Захария. Кроме Годуновых, от Чета пошли столь

“честные семьи”, как Сабуровы и Вельяминовы. Если это не была самая вершина

московской знати, то во всяком случае это был слой, близкий к вершине,

попадавший в думные чины и служивший во дворце. Едва ли прав был с точки зрения

историка А. С. Пушкин, влагая в уста князя Шуйского (в “Борисе Годунове”)

пренебрежительные слова о Борисе: “Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять

палача и сам в душе палач”. Шуйские, конечно, могли свысока смотреть на

Годуновский род, не княжеский и до ласки Грозного не боярский; но никто не мог

бы в XVI веке назвать Годунова “вчерашним рабом” и “татарином”. Два с половиной

века род был православным и с 70-х годов XVI столетия решительно вошел в думу в

лице Дмитрия Ивановича, Ивана Васильевича и Бориса Федоровича Годуновых.

Личная карьера Бориса началась для него рано: лет 20 от роду, около 1570

года, он женился на дочери государева любимца Григория (Малюты) Лукьяновича

Бельского-Скуратова и стал придворным человеком. Приближенность его к

Грозному царю выразилась в том, что он занимал должности и исполнял поручения

“близкое от самого государя: бывал у него “рындою” (в ближайшей свите) и

“дружкою” на свадьбах царских. В тридцать лет Борис уже получил боярский сан,

будучи названым в бояре в 7089 (1580-1581) году “из крайчих” или “кравчих”

(должность важная: крайчий за государевым столом ставил кушания, приняв их от

стольников и сам отведав с каждого блюда). Все такого рода данные о Борисе

приводят к мысли, что он был личным любимцем Грозного и своими ранними

успехами был обязан не столько своей “породе”, сколько любви царя к его

семье, если не к нему самому. Таким же доказательством фавора Годуновых может

служить и женитьба царевича Федора Ивановича на сестре Бориса Ирине Федоровне

Годуновой (вероятно, в 1580 году). Выбрав для сына жену в семье Годуновых,

Иван Грозный ввел эту семью во дворец, в свою родню. В качестве царского

родственника Борис в ноябре 1581 года мог благовидно вмешаться в семейную

ссору Грозного царя. По летописному рассказу, вполне правдоподобному, он

получил тяжкие побои от царя за то, что дерзнул вмешаться во внутренние дела

государя и заступиться за царевича Ивана Ивановича, которого, как известно,

Грозный до смерти избил. Царь и Борису причинил много терзаний. Вследствие

такого “оскорбления” Борис расхворался и долго лечился. Посетивший его на

дому Грозный вернул ему свое расположение, и Борис до самой кончины Грозного

прибывал у него в близости. В час смерти царя Ивана (1584) Борис находился

уже в числе первейших государственных сановников и принял участие в

образовании правительства при преемнике Грозного царе Федоре Ивановиче,

неспособном ни к каким вообще делам. На втором году его царствования Борис

добивается уже правительственного первенства, а в 1588 (приблизительно) году

делается формально признанным регентом государства, “царского величества

шурином”, “и добрым правителем”, который “правил землю рукою великого

государя”. Целые десять лет (1588 – 1597) правительствовал Борис в Москве,

раньше чем бездетная кончина Федора открыла ему дорогу к трону. Наконец, в

1598 году “lord-protector of Russia” (как звали англичане Бориса) был земским

собором избран на царство и стал “великим государем царем и великим князем

всея России Борисом Федоровичем”. Таков был житейский путь Бориса,

исполненный успехов и блеска, необычайно удачный и, как увидим, полный

терний.

3

БОРИС вступил в правительственную среду и начал свою политическую

деятельность в очень тяжелое для Московского государства время. Государство

переживало сложный кризис. Последствия неудачных войн Грозного, внутренний

правительственный террор, называемый опричниной, и беспорядочное передвижение

народных масс от центра к окраинам страны – расшатали к концу XVI века

общественный порядок, внесли разруху и разорение в хозяйственную жизнь и

создали такую Смуту в умах, которая томила всех ожиданием грядущих бед.

Само правительство признавало великую нищету и “изнурение”

землевладельцев и отменяло всякого рода податные льготы и изъятия, пока

ситуация не измениться. Борьба с кризисом становилась неотложной задачей в

глазах правительства, а в то же время и в самой правительственной среде

назревали осложнения и готовилась борьба за власть. Правительству необходимо

было внутреннее единство и сила, а в нем росла рознь и ему грозил распад.

Борису пришлось взять на себя тяжелую заботу устройства власти и успокоения

страны. К решению этих задач приложил он свои способности: в этом деле он

обнаружил свой бесспорный политический талант и в конце концов в нем же нашел

свое вековое осуждение и гибель своей семьи.

·

РАССКАЗ о деятельности Бориса необходимо начать с вопроса об устройстве

власти и о борьбе за обладание ею. Это был один из самых сложных и больных

вопросов московской жизни того времени. Страстность и жестокость Грозного

придали ему особенную остроту, вывели его из области теоретической и книжной в

действительную жизнь и обагрили напрасной кровью невинных жертв царской

мнительности и властолюбия.

Объединение великорусских областей под московской властью и сосредоточение

власти в едином лице московского великого князя совершились очень незадолго

до Ивана Грозного энергией его деда и отчасти отца. Принимая титул царя

(1547) и украшая свое “самодержавие” пышными фикциями родства (идейного и

физического) со вселенскими династиями “старого” и “нового” Рима, Иван

Грозный действовал в молодом, только что возникшем государстве. В нем еще не

сложился твердый порядок, все еще только подлежало закреплению и определению

и не было такой “старины” и “пошлины”, которая была бы для всех незыблемой и

бесспорной. Правда, власть “великого государя” на деле достигала чрезвычайной

полноты и выражалась в таких формах, которые вызывали изумление иностранцев.

Известны слова австрийца барона Герберштейна о том, что московский великий

князь “властью превосходит всех монархов всего мира” и что “он применяет свою

власть к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по

своей воле жизнью и имуществом всех”. Это был бесспорный и очевидный факт, но

в глазах русских людей XVI века он еще требовал правового и морального

оправдания. Московская публицистическая письменность XVI века охотно

обсуждала вопросы о пределах власти княжеской и царской, о возможности и

необходимости противодействия князю, преступившему богоустановленный предел

своей власти, о нечестивых и лукавых властителях, наконец, о том, что власть

царская ограничивается законом божиим и действует только над телом, а не над

душою подвластных ему людей. В основе подобных рассуждений лежали требования

христианской нравственности и религиозного долга; в них не было стремления к

внешнему ограничению княжеского и царского произвола. Напротив, вся церковная

письменность проникнута была мыслью о богоустановленности власти

благочестивого московского монарха и о необходимости повиноваться и служить

“истинному царю”, который есть “Божий слуга”, которого Бог “в себе место”

посадил и над которым суд не властен. Налагая на “самодержца” обязанность

быть “истинным”, “правым”, “благочестивым”, церковные писатели налагали на

подвластных такому царю людей обязанность служить ему верно и безропотно.

Мысль о необходимости “предела” самовластию великого государя, хотя бы и

законного и благочестивого, возникала в иной среде – именно в боярской. Здесь

руководились не столько благочестием, сколько практическими соображениями.

Давно признано историками, что Москва была обязана своими первыми

политическими успехами московскому боярству. В Москве с XIV столетия сложился

определенный круг боярских семей, связавших свою судьбу с судьбою московского

княжеского рода и успешно работавших на пользу Москвы и ее князей даже и

тогда, когда сами князья оказывались – по малолетству и иным причинам –

недееспособными. Династия признавала заслуги своих бояр; знало о них и

население. Союз династии и боярства представлялся крепким до середины XV

века, до тех пор, пока судьба не послала обеим сторонам своеобразное

испытание в виде появившейся в Москве толпы служилых князей или “княжат”, как

называл их Грозный.

Собирание великорусских земель под властью Москвы сопровождалось обычно тем,

что князья, владевшие этими землями, оказывались и сами в Москве. Если они не

убегали по своей доброй воле от великорусских государей в Литву и если их не

выгоняли сами государи, то им некуда было деться, кроме Москвы. Они приходили

туда, били челом великому государю в службу и “приказывались” ему со своими

княжествами; великий же государь их жаловал, в службу принимал, а потом,

получив от них их волости как политическое владение, жаловал князей их же

волостями “в вотчину”, то есть передавал им их волости в потомственное

частное обладание. Так совершалось превращение “государя князя” в служилого

человека, «холопа» великого государя Московского. После того, как московские

власти водворяли в княжеской волости свои порядки и извлекали из нее все, что

там надобилось великому государю, волость передавалась в распоряжение ее

наследственным владельцам уже на новых основаниях: она превращалась в простое

льготное владение, где владельцы обладали иммунитетом и величали себя по-

старому «государями», перестав быть ими на деле. С горьким сарказмом

рассказывает о подобном превращении Ярославля в московскую волость

ярославский летописец, местный патриот. В этой скорбной повести указано на

то, что ярославские князья от Москвы получили даже не свои старые земли, а в

их замену, вместо их вотчины, новые волости и села. Большим гнездом мелких и

бедных землевладельцев осели они в XVI веке при московском дворе после

разгрома их княжения московскими “чудотворцами”, вроде Алексея Полуектовича и

Ивана Агафоновича. Понятно, какие они питали чувства к этим чудотворцам и к

их вдохновителям московским государям. Происходивший из числа именно таких

ярославских князей “изменный ярославский владыка” (по слову Грозного) князь

Андрей Михайлович Курбский, укрывшись от руки Грозного за литовским рубежом,

не пощадил московского государя и его предков в своих отзывах о них. “Обычай

у московских князей, – писал он, – издавна желать братии своих крови и губить

их, убогих, ради окаянных вотчин, несытства ради своего”. Этому обычаю не

причастны, по словам Курбского, его предки и родичи – ярославские князья. Так

откровенен мог быть эмигрант, спасшийся от рук московского тирана. Те же

княжата, которых неволя загнала в Москву и отдала в руки московской власти,

должны были молчать перед этой властью и покорно нести в Москве свою службу

наряду с простыми нетитулованными боярами и слугами великого государя. Но в

их душах кипела та же ненависть к поработителю и цвели такие же воспоминания

о былой самостоятельности, какими был полон Курбский. Под пятой московской

династии служилые князья не забывали, что и они такая же династия; “что все

старинные привычные власти Русской земли (говорит о них В. О. Ключевский), те

же власти, какие правили землею прежде по уделам только прежде они правили ею

по частям и по одиночке, а теперь, собравшись в Москву, они правят всею

землею и все вместе”. Taкoe понимание дела было свойственно не одним

княжатам; все признавали их “государями” и, в отличие от них, царя

Московского звали “великим государем”, почитая (по выражению Иосифа

Волоцкого), что великий государь “всея Русские земли государям государь”. В

первое время служилые князья в Москве не смешивались с простыми боярами и

составляли собою особый служилый слой; “князи и бояре” – обычная формула

официальных московских перечней. Только с течением времени постепенно возник

обычай жаловать наиболее родовитых княжат в бояре, а тех, кто “похуже”, и в

окольничие, и таким способом княжата понемногу вошли в боярскую среду старых

“исконовечных московских слуг”.

Но это было только официальное, внешнее уравнение княжат с простыми боярами.

И те и другие помнили свое различие. Опираясь на “государев родословец”

(официальный перечень служилых княжеских и боярских родов), княжата требовали

себе первенства во дворце и на службе и считали простых бояр ниже себя по

самой “породе”, так как по тогдашнему выражению, те пошли “не от великих и не

от удельных князей”. При случае княжата были готовы обозвать и “честных” или

“больших” бояр рабами по отношению к себе, к государям. Некоторые из

ростовских князей дошли даже до того, что в 1554 году заявили неудовольствие

на брак Грозного с Анастасией Романовной потому, что, по их мнению, это был

брак недостойный: государь женился и тем обманул их, княжат, ожидавших, по-

видимому, его брака с царевною или княжною, по примеру Ивана III и Василия

III. Но на княжеские неудовольствия у старинных московских бояр оказывался

свой ответ. Они помнили то время, когда их предки работали в Москве против

удельных князей и слагали государственный порядок и народное единство в

противность княжескому удельному сепаратизму. Их боярские роды были в Москве

“своими” в ту пору, когда предки княжат сидели еще по уделам или служили не в

Москве, а в других “великих княжениях” (Тверском, Рязанском и др.). Мысль о

своем московском туземстве старые бояре и выражали в словах, что они

“исконовечные государские, ни у кого не служивали, кроме своих государей” –

московских князей. Память о прежних заслугах и принцип туземства помогли

избранным фамилиям нетитулованного боярства удержаться в первых рядах

московских сановников княжеского происхождения. “Коренное гнездо старого

московского боярства, свившееся еще в XIV веке, – говорит В. 0. Ключевский, –

уцелело среди потока нахлынувшего в Москву знатного княжья; придавленное им

наверху, вытесняемое с высшей служебной ступени, это боярство отстояло вторую

ступень и господствовало на ней в XVI веке, стараясь в свою очередь придавить

и пришлое боярство из уделов, и второй слой бывшего удельного княжья,

пробивавшийся наверх, к своим старшим родичам”. От соперничества “старого

гнезда” не поздоровилось в Москве многим княжеским ветвям. В то время, как

простые слуги: Морозовы, Салтыковы, Шеины, Захарьины и Шереметьевы,

Бутурлины, Сабуровы и Годуновы, Плещеевы держались на вершинах служебной и

придворной знати, многие князья спустились в служебные низы. Таких ветвей

много было, например, среди ярославских и ростовских князей. Иван Грозный о

князьях Прозоровских писал с пренебрежением, что московских государей таких

была не одна сотня. Иностранец Флетчер выражается еще сильнее: по его

сообщению, “измельчавших князей в Московском государстве так много, что их

считают за ничто, и нередко можно встретить князей, готовых служить

простолюдину за 5 или 6 рублей в год; а при всем том они горячо принимают к

сердцу всякое бесчестие или оскорбление прав своих”.

Если появление в Москве служилых княжат оказалось тяжким житейским испытанием

для коренного московского боярства, то и для государей московских княжата

оказались неприятными и неверными слугами. Грозный в своих посланиях к

Курбскому много раз намекает на то, что ему были известны враждебные мысли и

речи князей бояр. Одни “укоризны” и ”досады”, конечно, не составляли бы

политического неудобства. Власть чувствовала неудобство, во-первых, от

постоянных местнических притязаний княжат, а во-вторых, от княженецких

вотчин, которые оставались в руках у князей.

Местничество – очень известный обычай древней Руси. Так повелось, что во

всяком деле и во всяком собрании люди считались “породою” и “отечеством” и

размещались не по заслугам и таланту, а по знатности. Обычай господствовал

над умами настолько, что его признавали решительно все: и бояре, и государь,

и все прочие люди. Знали, что “за службу жалует государь поместьем и

деньгами, а не отечеством”, а потому и терпели, что люди высокой породы

властно шли по отечеству всюду на первые места, ссорились из-за этих мест и

не искали воли и ласки великого государя для их занятия. Государи могли

устранить отдельных неугодных им лиц, даже погубить их; они могли выносить

наверх своих личных любимцев. Но они не могли устранить всю среду княжеской

аристократии от правительственного первенства и не могли править без этой

среды государством. Надобно было изобрести какую-нибудь общую меру против

княжеской аристократии, чтобы освободить монарха и его правительство от

сотрудничества такой неблагонадежной помощницы. Необходимость подобной меры

для успехов московского самодержавия представляется вполне ясно.

Менее ясен вопрос о так называемых княженецких вотчинах. Оставленные Москвой во

владении своих прежних державных обладателей, они все-таки заботили московских

государей и возбуждали их подозрительное внимание. От времени Ивана III и до

конца XVI столетия идут ограничительные распоряжения о таких вотчинах: княжатам

запрещается продавать их земли кому бы то ни было без ведома великого князя;

иногда определенно ограничивается круг лиц, которые могут наследовать и

приобретать такие вотчины; иногда правительство прибегает к конфискации таких

вотчин. Словом, Москва не спускает глаз с княженецкого землевладения. Зато и

княжата, когда возросло их влияние на дела в малолетство Грозного, прежде всего

хватаются за свои княженецкие вотчины. Грозный жалуется, что при нем они

возвратили себе ограды и села, взятые у княжат его дедом, и разрешили свободное

обращение княжеских вотчин, запрещенных к продаже и отчуждению московскими

государями до Грозного. Чем именно вызывалось такое ревнивое внимание власти к

княжескому землевладению, из документов не понятно: распоряжения давались без

явных мотивов. Можно только догадываться, что крупные вотчины лежали в основе

экономической силы княжат, и правительство могло опасаться этой силы ввиду

явной оппозиции княжат-владельцев. Кроме того, в своих владениях княжата,

вековые владельцы удельных вотчин, сохраняли с их населением крепкую

наследственную связь. Они были давними законными “государями” своих земель и их

населения; они обладали над своими людьми правом администрации и суда, как

льготные землевладельцы; они жаловали в “пропитание и в вечное одержание”

деревнишки духовенству и своим служилыми людям. Словом, они правили своими

землями почти державным порядком и в случае надобности могли бросить

подвластное им население в политическую борьбу против Москвы, особенно в

тех случаях, когда пользовались любовью населения. Этого-то, по-видимому, и

боялись московские государи. Неусыпным надзором н внимательным учетом думали

они обезвредить княженецкие вотчины и отнять у их владельцев возможность

использовать во вред Москве их материальные средства.

Можно думать, что устойчивая последовательная политика недоверия и

подозрений, усвоенная Москвою в отношении княжат, имела некоторый перерыв в

первые годы правления Грозного. Впечатлительный царь, по молодости и по

живости натуры, подпал влиянию кружка своих друзей. Кружок оказался “лукавым”

и “изменным”: он по-видимому повел княженецкую политику. По крайней мере, сам

Грозный, освободясь от дружеских влияний, именно в этом обвинял членов

кружка: они пытались “снимать власть” с доверчивого государя, “приводили в

противословие” ему бояр, самовольно и противозаконно раздавали саны и

вотчины, оставляя царю только учесть первоседания (то есть одно

председательствование в их среде). Они, словом, ограничили, на сколько это

было возможно, личный авторитет царя, а с княжат пытались снять те

ограничения, какие наложены были на них суровой Москвой. Так понял дело

Грозный. Когда во время его болезни (1553) обнаружилось стремление бояр-

княжат передать после него царство не сыну Грозного, а его двоюродному брату

Владимиру, младшему сородичу царской семьи, то царь вовсе исцелился от

симпатий к своим прежним друзьям и постепенно перешел к иного рода чувствам.

В нем нарастал страх перед изменным боярством, сознание необходимости общих

мер против него и озлобление против слуг, пожелавших быть владыками на

прежних своих уделах. Целое десятилетие (1554 – 1564) длилось это состояние

глухой вражды и раздражения, эти поиски мероприятий для защиты царской власти

и авторитета от притязаний ненадежной среды высшей княжеской знати. Наконец,

в исходе 1564 и начале 1565 года Грозный надумал свою знаменитую опричнину.

Не все современники Грозного ясно понимали, что такое была эта опричнина.

Русские люди думали, что царь просто “играл Божьими людьми”, когда разделил

свое царство на опричнину и земщину и заповедал опричнине другую часть людей

уничтожать. Смысла в этой “игре” деспота они не видали. Замысловатость

исполнения задуманных Грозным мероприятий скрывала их идею и цель от

непосвященных в дело простых наблюдателей, но идея и цель у Грозного были

несомненно. Англичанин Флетчер, побывавший в Москве лет пять спустя после

кончины Грозного и обладавший официальными сведениями всей английской колонии

в России, обстоятельно объяснил, что сделала на Руси опричнина. По его

изложению, направленная против знати опричнина лишила “удельных князей” их

наследственных земель и выселила их из их старых вековых вотчин.

Сопоставление указаний Флетчера с данными русских документов XVI века

открывает постепенно всю картину действий Грозного в опричнине. Суть

опричнины состояла в том, что царь решил применить к областям, в которых

находились вотчины служилых княжат-бояр, так называемый “вывод”, обычно

применяемый Москвой в завоеванных ею землях. Великие князья московские,

покоряя какую-нибудь область, переселяли оттуда наиболее видных и для них

опасных людей во внутренние московские области, а в завоеванный край вселяли

жителей из коренных московских мест. Это был испытанный прием государственной

ассимиляции, в корень истреблявший местный сепаратизм. Это-то решительное

средство, направляемое обыкновенно на внешних врагов, Грозный направил на

внутреннюю “измену”; он решил вывести княжат из их удельных гнезд на новые

места. Флетчер передает дело так, что царь, учредив опричнину, захватил себе

вотчины князей, за исключением весьма незначительной доли, и дал княжатам

другие земли в виде “поместий” (служебного казенного надела), которыми они

владеют, пока угодно царю, в областях столь отдаленных, что там они не имеют

ни любви народной, ни влияния, ибо они не там родились и не были там

известны. По мнению Флетчера, эта мера достигла своей цели: “высшая знать,

называемая удельными князьями, сравнена с остальными: только в сознании и в

чувстве народном сохраняет она некоторое значение и продолжает пользоваться

внешним почетом в торжественных собраниях”. Вывод княжат и конфискацию их

вотчин Грозный произвел не прямо и не просто, а обставил дело такими

действиями и начал его таким подходом, что возбудил, по-видимому, общее

недоумение своих подданных.

Начал он с того, что покинул вовсе Москву и государство и согласился

вернуться, по просьбе москвичей, лишь при условии, что ему никто не будет

перечить в его борьбе с изменою. Особной двор был составлен из бояр и дворян

(“тысячи голов” – опричников), придворной служни, московских улиц и слобод,

приписанных к опричнине, и различных городов и волостей, которые государь

“поймал в опричнину”. Устроившись в новом дворе, Грозный начал

последовательно забирать в опричнину все большее количество земель, именно

тех, которые составляли старую удельную Русь и в которых сосредоточивались

вотчины княжат. На землях, взятых в опричнину, царь “перебирал людишек”, то

есть землевладельцев: иных “принимал” к себе в новую службу, а других

“отсылал”, иначе говоря, выгонял прочь из их владений, давая им новые земли

(и при том вместо вотчин - поместья) на окраинах государства. Род за родом,

семья за семьей, княжата подпадали под своеобразный пересмотр и в громадном

большинстве случаев теряли старую оседлость и выбрасывались вон с

наследственных гнезд. В течение двадцати последних лет царствования Грозного

опричнина охватила полгосударства и разорила все удельные гнезда, сокрушив

княжеское землевладение и разорвав пугавшую Грозного связь удельных княжат с

их удельными территориями. Цель Грозного была достигнута, но ее достижение

сопровождалось такими последствиями, которые вряд ли были необходимы и

полезны. Взамен уничтожаемых “княженецких вотчин”, представлявших собою

крупные земельные хозяйства, вырастали мелкие поместные участки; при их

образовании разрушалась сложная хозяйственная культура, созданная многими

поколениями хозяев-княжат; гибло крестьянское самоуправление, жившее в

крупных вотчинах; отпускались на волю боярские холопы, менявшие сытую жизнь

боярского двора на голодную бесприютность. Самый характер производимой

Грозным реформы – превращения крупной и льготной формы землевладения в форму

мелкопоместную и обусловленную службой и повинностями – должен был вызвать

недовольство населения. А способы проведения реформы вызывали его еще более.

Реформа сопровождалась террором. Опалы, ссылки и казни заподозренных в измене

лиц, вопиющие насилия опричников над “изменниками”, кровожадность и

распущенность самого Грозного, истязавшего и губившего своих подданных во

время баснословных оргий, – все это пугало и озлобляло население. Оно видело

в опричнине только необъяснимый и ненужный террор и не угадывало ее основной

политической цели, которой правительство, по-видимому, и не объясняло народу

прямо.

Такова была пресловутая опричнина. Направленная против знати, она

терроризовала все общество; имея целью укрепление государственного единства и

верховной власти, она расстраивала общественный порядок и сеяла общее

недовольство. Знать была разбита и развеяна, но ее остатки не стали лучше

относиться к московской династии и не потеряли оппозиционного духа, не забыли

своих владельческих преданий и притязаний. Все население трепетало пред

Грозным царем, не понимая, почему это “многих людей государь в своей опале

побил. И не успел Грозный закрыть глаза, как в самую минуту его кончины

Москва уже бурлила в открытом междоусобии по поводу того, быть ли вперед

опричнине, или не быть; а княжата, придавленные железною пятою тирана, уже

поднимали голову и обдумывали планы своего возвращения к власти. Наблюдая

московское общество в годы после смерти Грозного, Флетчер находил, что

“варварские поступки” Грозного “так потрясли все государство и до того

возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что, по-видимому, это

должно окончиться не иначе, как всеобщим восстанием”. Он оказался провидцем:

опричнина в значительной степени обусловила собою великую Смуту, едва не

погубившую Московское государство.

Вот в каких обстоятельствах боярин Борис Федорович Годунов оказался у власти

в Москве.

·

В НАЧАЛЕ царствования царя Федора Ивановича внутренние отношения в

боярстве московском уже не походили на то, что мы видели в боярстве до

опричнины. В старое время княжата были многолюдным кругом знати, высоко

державшим свою голову и свысока смотревшим на нетитулованное боярство.

Опричнина истребила этот людный круг. Убыль в составе старого княжеского

боярства была так велика, что, по словам В. 0. Ключевского, к началу XVII века

из больших княжеско-боярских фамилий прежнего времени действовали Мстиславские,

Шуйские, Одоевские, Воротынские, Трубецкие, Голицыны, Куракины, Пронские,

некоторые из Оболенских, и в числе их последний в роду своем Курлятев – “и

почти только”. Остальная княжеская знать бежала, казнена, вымерла, разорилась –

словом, исчезла с вершин московского общества. При такой убыли, – можно даже

сказать, при таком разгроме – уцелеть мог лишь тот, кто послушно склонился

перед Грозным и пошел служить в опричнину, отложив в новом “опришнинском”

порядке службы старые претензии и признав силу нового правила, что и велик и

мал живет государевым жалованьем. В этом отношении очень показательна была

судьба князей Шуйских. Они по родословцу почитались родовитейшими из князей.

Как коренной великий русский род, Шуйские ставились “по отечеству” выше не

только всех прочих Рюриковичей, но и старейших Гедиминовичей. И поляки считали

их естественными наследниками Московского царства после конца Московской

династии. Сами Шуйские, конечно, знали о своем родословном первенстве,

выражаясь о своих предках, что они в князьях “большая братия”. Но при Грозном

эта большая или старейшая братия смиренно пошла служить в опричнину и спасла

свое существование только безусловным послушанием деспоту. Можно даже сказать,

что Шуйские были единственным среди заметнейших Рюриковичей родом, все ветви

которого не только уцелели, но и делали карьеру в эпоху опричнины. Казалось бы,

в новых условиях жизни и службы должны были завянуть старые владельческие

воспоминания и притязания Шуйских. На деле же они расцвели, как только умер

Грозный и забрезжила надежда на возвращение старых доопричнинских порядков в

Москве. Так же, как Шуйские, чувствовали себя и другие пережившие опричнину

знатнейшие княжата. Поникнув под грозою опричнины, они подняли головы с ее

концом и готовы были, вместе с Шуйскими, добывать себе утраченное первенство

при дворе наследника Грозного царя Федора. Но, как далее увидим, достигнуть

успеха княжатам не удалось. Остатки княжеской знати уже не составляли плотной,

однородной и сплоченной среды. Брачные союзы, совершаемые в угоду Грозному,

ввели в их семьи нетитулованные элементы; случайности карьеры ставили их

нередко в зависимость от людей, по сравнению с ними более “худородных”. Княжата

разбились на кружки и семьи пестрого состава, далеко не всегда согласные между

собою. Старые идеалы еще довлели над умами вожаков этой среды и соединяли их в

общих стремлениях – в интригах и покушениях на захват влияния и власти. Но эти

интриги и покушения не имели большой силы, не шли далее придворной среды и

обычно имели характер мелких житейских хитросплетений. На широкую арену

общегосударственной интриги вывела княжат только самозванщина, лет через

двадцать после смерти Грозного.

Таким образом, княжата потеряли в опричнине свои былые силы. А кроме того, в

ту же эпоху опричнины сложилась в московском дворце новая враждебная

княжеским традициям среда – чисто дворцовой знати. Браки самого Грозного и

его сыновей приводили в царское родство некняжеские семьи московского

боярства. Последовательно входили во дворец Захарьины-Юрьевы, Годуновы,

Нагие. За дочерью или сестрой царицей во дворце укоренялись ее отец и братья.

Государь, воздвигнув гонение на княжат, вместо них выносил на верхе женину

родню и давал ей первые места, освобожденные от княжеской знати. Благодаря

царской ласке, родственные царю семьи укрепились очень прочно в московском

правительстве и администрации и притянули туда за собою свое многочисленное

родство. В особенности хорошо, Захарьины-Юрьевы и Годуновы, сумели

воспользоваться своим придворным положением. К концу XVI века оба эти рода

обратились в большие гнезда родичей, объединенных каждое господствующею в нем

семьею ближайшей царской родни. Среди Захарьиных первенствовала семья

царского шурина Никиты Романовича Юрьева, среди Годуновых – семья Бориса

Федоровича Годунова, также царского шурина. Вокруг Юрьевых группировались их

“братья и великие други” князья Репнины, Шереметьевы, их зятья князья

Черкасские, Сицкие, князь Троекуров, князь Лыков-Оболенский, князь Катырев-

Ростовский, семья Карповых, Шестуновых и многие другие менее заметные семьи

(Михалковы, Шестовы, Желябужские). Годуновы сами по себе были многолюдны и

также имели свой круг, подобно Романовым-Юрьевым (Скуратовы-Бельские,

Клешнины и др.). Эта знать была очень далека от вожделений княжат, помнивших

удельную старину и мечтавших о возвращении к порядкам, бывшим до опричнины.

Именно в пору опричнины и, быть может, благодаря ей в новом “дворе особном”

Грозного эта дворовая знать получила свое придворное и служебное первенство.

Были ее члены опричниками или не были, все равно: они не могли негодовать на

порядки Грозного, как негодовали истинные княжата. Носили они сами княжеский

титул или нет, они были втянуты в новый круг житейских интересов, держались

дворовым фавором и уже перестали быть “княжатами” по своему духу и классовым

идеалам. Для них возвращение к доопричнинским порядкам было бы утратой только

что приобретенного положения во дворце.

Итак, в исходе XVI века взаимоотношение боярских групп существенно изменилось

по сравнению с началом этого столетия. Взамен прежних “исконивечных

государских” слуг и новоприбылых “княжат” перед нами две группы смешанного

состава. Обе они уже достаточно “старо” служат в Москве и обе достаточно

перемешались между собою путем браков и иных житейских сближений. Обе поэтому

стали пестры по составу, а в опричнине сравнялись и по служебным и

местническим отношениям. Но в одной из них жил еще старый дух, цела была

удельная закваска и горела ненависть к опричнине, направленной как раз на эту

группу. В другой же приверженность к Москве как к давнему месту службы

получила характер привязанности к династии, с которой удалось этим людям

породниться и связать свои семейные интересы. Здесь, напротив, жило

стремление сохранить опричнину или, точнее, тот служебный и придворный

порядок, который создался во дворце как последствие опричнины и вызванного ею

падения княжеской знати. Именно опричнина была наиболее острым вопросом, на

котором расходились и враждовали боярские группы, из-за которого они готовы

были вступить между собой в борьбу. Исход этой борьбы в ту или иную сторону

решил бы второй столь же острый вопрос – о том, которой из боярских групп

будет принадлежать первенство во дворце и в правительстве.

Так стояло дело в Москве в минуту смерти Ивана Грозного и в первые дни власти

его преемника царя Федора Ивановича.

4

ГРОЗНЫЙ умер неожиданно для окружавших его, 18 марта 1584 года. После

него осталось два сына: старший от первого брака Федор и младший, от седьмой

жены Грозного, – Дмитрий. О старшем Федоре, которому было уже 27 лет, широко

шла молва, что он слаб в умственном отношении: “как слышно, мало имеет

собственного разума”, писал о нем в апреле 1584 года польско-литовский посол

Лев Сапега. “Царь несколько помешан, – говорил о Федоре шведский король Иоанн в

официальной речи в 1587 году. Русские на своем языке называют его «durak».

Младший “царевич” Дмитрий родился в 1582 году от седьмой жены Грозного Марии

Федоровны Нагой. Хотя царь и справил должным обычаем свою “свадьбу” с седьмой

супругой, но канонически это сожитие не было законным браком, и положение

последнего сына Грозного царя могло возбуждать некоторые сомнения. Во всяком

случае из двух наследников Грозного только один старший брат был бесспорно

правоспособным, и оба требовали опеки – один по малолетству, а другой по

малоумию. В Москве не было сомнения, что престол принадлежит старшему. Младшего

Дмитрия с его роднею поспешили выслать из Москвы на “удел” – в тот “удельный”

город Углич, который сам Грозный еще в 1572 году предназначил по своему

завещанию младшему сыну (тогда – Федору). Любопытно, что очень зоркий дипломат

Лев Сапега, приехавший в Москву тотчас по смерти Грозного и имевший возможность

очень много знать через “шпигов” (лазутчиков), в своих письмах ничего не

упоминает о Дмитрии: очевидно, имя Дмитрия не играло тогда никакой роли в

вопросе о престолонаследии, и удаление Дмитрия с его матерью и с ее родней на

удел не составляло заметного события для московского населения. Нагих с их

“царевичем” просто убрали из предосторожности, как вообще из осторожности и

подозрительности Москва принимала разнообразнейшие меры предупреждения против

возможных осложнений во все важные моменты своей политической жизни.

- Неспособность и малоумие царя Федора, естественно, ставили на очередь

вопрос об опеке над ним. Молва говорила, что Грозный сам определил, кому из

бояр быть при Федоре опекунами и поддерживать царство. Современники называли

определенно имена важнейших бояр, удостоенных чести править государством.

Карамзин поверил их сообщениям и создал такое представление, что при Федоре

действовала формально боярская “пентархия”, состоявшая из князей И. Ф.

Мстиславского и И. П. Шуйского, бояр Н. Р. Юрьева и Б. Ф. Годунова и любимца

Грозного оружничего Б. Я. Бельского. За Карамзиным о пентархии говорили и

другие историки. Однако ближайшее знакомство с документами той эпохи никакой

“пентархии” не открывает. При Федоре просто собрались его ближайшие

родственники: его родной дядя по матери Никита Романович Юрьев, его

троюродный брат князь Иван Федорович Мстиславский с сыном Федором Ивановичем

и его шурин Борис Федорович Годунов. По свойству и родству со всеми этими

тремя фамилиями имел во дворце значение князь Иван Петрович Шуйский и,

наконец, стремился удержать свое положение царского фаворита Богдан Яковлевич

Бельский, который в последние годы Грозного пользовался большой любовью и

доверием царя, хотя и не был пожалован в бояре. Эти лица не все одинаково

дружили друг с другом. По-видимому, Бельский готов был на интригу против

прочих, а Годунов выжидал, не выступая пока на первый план.

2 апреля интрига вскрылась. После приема литовского посла Льва Сапеги, когда

бояре разъехались из Кремля по домам обедать, Бельский, опираясь на

стрельцов, затворил Кремль и пытался убедить царя Федора сохранить “двор и

опричнину” так, как было при его умершем отце. По-видимому, он думал

присвоить себе при этом первую роль, как старому опричнику, и устранить от

царя “земских бояр” князя Мстиславского и Юрьева. Бояре получили тотчас же

весть о происходящем в Кремле и бросились туда. Стрельцы Вольского, однако,

отказались пропустить их в Кремль: успели туда проникнуть только Мстиславский

“сам-третей” и Юрьев “сам-друг” – без обычной боярской свиты. Тогда их люди

подняли крик, боясь, что Бельский погубит их господ; стрельцы же начали их

бить. На шум сбежался народ: дело было у Кремлевских стен на Красной площади,

где всегда была толпа у торговых рядов. Пошел слух, что Бельский хочет побить

– или уже и побил – бояр. Толпа рвалась в Кремль, стрельцы начали в нее

стрелять и, по сведениям Л. Сапеги, человек двадцать убили. Началось прямое

междоусобие: народ собрался штурмовать Кремль. К черни пристали “ратные

люди”, дворяне разных городов; добыли большую пушку (“царь-пушку”, как

говорит летописец) и хотели ею выбить Спасские ворота. Из Кремля предупредили

приступ. Земским боярам как-то удалось справиться во дворце с Бельским и

освободить царя Федора от его внушений. Они вышли из Кремля к народу на

площадь и спрашивали народ о причине его возмущения. Толпа требовала выдачи

Бельского, потому что “он хочет извести царский корень и боярские роды”.

Озлобление против интригана оказалось так велико, что боярам легко было

отделаться от Бельского. Не выдавая его толпе, они решили его сослать в

Нижний Новгород, о чем царским именем немедленно же и сказали народу. Москва

успокоилась, и Бельский сошел со сцены надолго. Молва говорила, что он

старался удержать в силе “опричнину” не для себя, а для того, чтобы

определить царствование Московское своему советнику; некоторые видели в этом

советнике Бориса Годунова. Однако в 1584 году Борису было еще рано этим

заниматься. Все дело Бельского прошло без участия Бориса, и в его результате

Борис ни выиграл, ни проиграл. Выиграли дело старейшие бояре; “опричнина” с

Бельским официально ушла из дворца и государства. У дел встал Никита

Романович, которому, по общему признанию, принадлежала действительная опека

над его родным племянником царем Федором, а вместе с ней и правительственное

первенство.

- Никита Романович Юрьев был стар; в августе 1584 года его постигла тяжкая

болезнь, по всей вероятности – удар, и он сошел с политической арены.

Немедленно выяснилось, что его место – царского опекуна и правителя

государства – займет царский шурин Борис Годунов. На первый взгляд, это не

казалось столь очевидным; на первом месте в боярском списке стоял старик

князь И. Ф. Мстиславский, а не Годунов. Кроме чиновного первенства, он, как и

Борис, обладал драгоценным для того времени преимуществом – родством с

царской семьею. Правда, родство было не близкое (Иван Федорович Мстиславский

был сыном двоюродного брата Ивана Грозного, иначе – внуком сестры великого

князя Василия III), но оно было давнее и потому сравнительно ценное. Однако

Годунов перешел дорогу Мстиславскому, так как болезнь Никиты Романовича

обнаружила близость Юрьевых именно к Годунову и засвидетельствовала какое-то

соглашение между этими боярами, союз или связь их семей. Общая почва для

такой связи ясна: и та, и другая семья принадлежала к позднейшему кругу

московской дворцовой знати, обе держались благоволением Грозного и родством с

Федором; обе имели одинаковые интересы во дворце и одних и тех же завистников

и врагов. Союз их был естественным; но он не просто существовал, а был создан

и оформлен. Современники знали, что Никита Романович “вверил Борису

соблюдение о чадах” своих. Эти “чада” были еще молоды, нуждались в поддержке

и руководстве на трудном придворном пути, и заболевший старик поручил их тому

же боярину, которому передавал и попечительство над царем. В свою очередь,

Борис поклялся считать их за братьев и помощников в деле управления. Так

возник “завещательный союз дружбы” между двумя виднейшими семьями дворцовой

знати, не хотевшими выпустить из своих рук фавор и власть. Дворцовое влияние

эти семьи могли отстоять и сами, а власть в правительстве помогли им освоить

и укрепить за собою виднейшие политики того времени, думные дьяки, братья

Андрей и Василий Щелкаловы. Старший из них Андрей Яковчевич был в теснейшей

близости с Никитой Романовичем, с которым вместе много лет служил Грозному; а

затем сблизился он и с Борисом. Есть сведение, что для Бориса он был

наставником и учителем в деле житейского преуспевания. Между Борисом и

Щелкаловыми существовала будто бы клятва, чтобы им, согласно всем трем,

искать преобладания в правительстве. Таким образом, ко времени болезни Никиты

Романовича в Москве образовался крепкий союз деловых людей, направивший свои

силы против родовой знати в пользу определенных семей царской родни.

Переход власти от Н. Р. Юрьева к Борису, по-видимому, был дурно принят

родовитейшими боярами и повел к розни боярской. По словам летописца, бояре

разделились надвое: одну сторону составили Годуновы, Борис с дядьками и с

братьями”, другую – князь И. Ф. Мстиславский. К Годуновым пристали и иные

бояре и дьяки, и думные, и служивые; а с князем Мстиславским были князья

Шуйские и Воротынские, Головины, Колычевы и другие. Началась борьба за

придворное влияние и положение, и Борис, по словам летописи, осиливал. При

Грозном дело не обошлось бы без крови; теперь же борьба разрешилась мягче.

Сначала пострадали Головины: в конце 1584 года их устранили от должностей

(казначеев), причем один из Головиных сбежал в Литву. Затем старший

Мстиславский, Иван Федорович, служивший во дворце с 1541 года, был сослан в

Кириллов монастырь и там был пострижен в монахи. По сообщению летописца,

другие противники Бориса были разосланы по дальним городам, а кое-кто попал в

тюрьму. Но, очевидно, это гонение не простиралось далеко: летописец не

указывает поименно жертв Бориса, сосланных и заключенных, кроме названных

выше; а из документов видно, что после пострижения старика Мстиславского его

сын, князь Федор Иванович, наследовал его первенство в боярском списке и,

таким образом, не пострадала даже семья главного противника Бориса.

- Устранение старого Мстиславского по времени совпало с кончиной Никиты

Романовича Юрьева (весна 1585 года). На вершинах боярства стали теперь друг

против друга Борис Годунов и князья Шуйские, выступившие на первый план с

удалением Мстиславского. Шуйские желали продолжать борьбу с временщиком и

повели ее осторожно, и столь хитроумно и сложно, что раскрыть их замыслы

представляет большую трудность. Зачем-то они вовлекли в свою интригу

общественные низы. Шуйские возбудили против Бориса московскую площадную

толпу. В первой половине 1587 года в Москве произошел уличный беспорядок,

направленный против господства Годуновых. Когда же отсиделись и справились с

толпой, то начали “розыск” – следствие, по которому главными виновниками были

признаны князья Андрей Иванович и Иван Петрович Шуйские. Их постигла

государева опала: они были сосланы, имущество их конфисковано. Молва

говорила, что в ссылке пристава Шуйских позаботились об ускорении их кончины.

Приятели Шуйских, Колычевы, Татаевы и другие, были также сосланы. Их “люди”

(холопы) и “торговые мужики” подверглись пыткам, а шесть или семь из них были

даже казнены. Московское правосудие за одно и то же дело всегда карало

боярина ссылкой, а “мужика-вора” смертной казнью. В чем именно оказались

виноваты потерпевшие на пытках и в ссылках, никто из современников прямо не

объясняет. Можно только догадываться, что “площадь” пыталась учинить “мирское

челобитье” о том, о чем ее научили просить враждебные Борису бояре и о чем

рискнул просить царя вместе с боярами и московский митрополит Дионисий. Дело

в том, что у царя не было детей; та мысль, что у царя был брат Димитрий,

видимо, не играла никакой роли в умах; боялись прекращения династии и думали

избежать этого бедствия, устранив неплодную царицу. Забота о благополучии

династии была, конечно, благовидна и лояльна; но она была внушена Шуйским и

их сторонникам не одной любовью к династии и государству, но еще и надеждой,

что вместе с удалением царицы падет и ее брат Борис, ненавистный

челобитчикам. Расчет был тонок и хитер, но оказался неосновательным.

Челобитчики все-таки ошиблись: если бы Ирина была действительно бесплодна, их

челобитье имело бы смысл; но царица несколько раз перенесла несчастные роды

до тех пор, пока у нее не родилась дочь Феодосия (1592). Поэтому речь о

разводе была преждевременна и очень бестактна, а вмешательство площадной

толпы в такое интимное дело могло представиться дерзким и преступным.

Митрополит Дионисий, поддержавший своим участием “бездельное” челобитье,

оказался в ложном положении и должен был оставить митрополию и удалиться в

монастырь, потому что тоже “к бездельникам пристал”.

- Так столкновения с виднейшими представителями знати окончились для Бориса

полным торжеством, причем Борис имел вид человека не нападавшего, а только

оборонявшегося. Не он вел интригу, он, по словам летописи, лишь “осиливал”

своих врагов, которые на него покушались. Он опекал царя и “поддерживал” под

ним власть; они же ему противились. Преследования бояр имели вид наказания за

сопротивление законной власти и за покушение на семейную жизнь царя.

Преследование не напоминало жестокостей Грозного. Бояр не губили (по крайней

мере, явно), людей ссылали и казнили по розыску и суду. На Бориса можно было

злобиться и злословить, но его нельзя было сравнить с Грозным и назвать

тираном и деспотом. Прием власти стал иным, и недаром правительство

указывало, что мужики “заворовали”, “надеясь на государеву милость”.

5

С КОНЧИНОЙ Н. Р. Юрьева, удалением И. Ф. Мстиславского и ссылкой Шуйских,

к лету 1587 года в Москве уже не было никого, кто мог бы соперничать с Борисом.

Дети Юрьева, известные в Москве под фамильным именем “Никитичей” и Романовых,

были пока в “соблюдении” у Бориса, за его хребтом, по старинному выражению.

Младший Мстиславский не имел личного влияния. Прочие бояре и не пытались

оспаривать первенства у Бориса. Борис торжествовал победу и принял ряд мер к

тому, чтобы оформить и узаконить свое положение у власти при неспособном к

делам государе. Меры эти очень остроумны и интересны.

- Официально царь Федор Иванович, конечно, не почитался тем, чем, как мы

видели выше, обозвал его шведский король, усвоив выражение московского

просторечия. О неспособности и малоумии Федора не говорилось. Указывали на

чрезвычайную богомольность и благочестие царя. Богомольность Федора была, по-

видимому, всем известна. Из нее выводили два следствия: во-первых, Федор

угодил Богу своим благочестием и привлек на свое царство божие благоволение;

Бог послал ему тихое и благополучное царствование, и тихий царь молитвой

управлял лучше, чем разумом. Во-вторых, благодетельствуя своему народу, как

угодник божий, Федор не почитал необходимым сам вести дело управления: он

избегал вмешательства народа, удалялся от суеты и, устремляясь к Богу,

возложил ведение дел на Бориса. Царь, инок без рясы и пострижения, вовремя

всей жизни своей в духовных подвигах, не мог обойтись без правителя. При

таком государе правительство Бориса получало чрезвычайную благовидность: он

не просто попечитель над малоумным, он доверенный помощник и по родству

исполнитель воли осиянного благодатью Господней монарха. На особую близость

Бориса к царю и на особую доверенность царя к Борису в Москве любили

указывать,– конечно, по велению самого правителя. “Великого человека”

представляли и англичанам как “кровного приятеля” царского и управителя

государства” еще в 1586 году, задолго до той поры, когда Борису официально

усвоены были права регента в международных отношениях. По сообщениям из

Москвы, бывшие в сношениях с Москвой иностранные правительства привыкли

адресоваться к Борису как к соправителю и родственнику московского государя.

Таким образом Борис постарался создать о себе общее представление как о лице,

принадлежащем к династии, и естественном соправителе благочестивейшего

государя.

Исключительное привлекательное положение Бориса, кроме общего житейского

признания, должно было получить и внешнее официальное выражение. У некоторых

современников иностранцев находится запись (у Буссова и Петрея) о том, что

будто бы царь Федор, тяготясь правлением, предоставил боярам избрать ему

помощника и заместителя. Был избран именно Борис. Тогда с известной

церемонией, в присутствии вельмож, Федор снял с себя золотую цепь и возложил

ее на Бориса, говоря, что “вместе с этой цепью он снимает с себя бремя

правления и возлагает его на Бориса, оставляя за собою решение только

важнейших деле. Он будто бы желал остаться царем, а Борис должен был стать

правителем государства. Уже Н. М. Карамзин отнесся к этому рассказу с явным

сомнением: в нем действительно мало соответствия московским обычаям. Вряд ли

Борис нуждался в подобной церемонии боярского избрания и царской инвеституры:

она только дразнила бы его завистников бояр. Борис достигал своего другими

способами:

Во-первых, он усвоил себе царским пожалованием исключительно пышный и

выразительный титул. Нарастая постепенно, этот титул получил такую форму:

государю великому шурин и правитель, слуга и конюший боярин и дворовый

воевода и содержатель великих государств, царства Казанского и Астраханского.

Значение этого титула пояснил своими словами посол в Персию князь

Звенигородский так: “Борис Федорович не образец никому... у великого государя

нашего... многие цари и царевичи и королевичи и государские дети служат, а у

Бориса Федоровича всякой царь и царевичи и королевичи любви и печалованья к

государю просят, а Борис Федорович всеми ими по их челобитью у государя об

них печалуется и промышляет ими всеми”. Неумеренная гипербола этого отзыва

направлена была к тому, чтобы хорошенько объяснить “правительство” Годунова и

его превосходство над всеми титулованными слугами московского государя.

Во-вторых, Борис добился того, что боярская дума несколькими “приговорами”,

постановленными в присутствии самого царя, усвоила Борису официально право

сношения с иностранными правительствами в качестве высшего правительственного

лица(1588-1589). Борис, как правитель, выступил в сфере международной и

благодаря этому окончательно стал вне обычного порядка московских служебных

отношений, поднявшись над ним как верховный руководитель московской политики.

Способ, каким “писали в посольских книгах” об участии Бориса в

дипломатических переговорах, явно клонился к преувеличенному возвышению

управителя. Официальная запись делала Бориса между двумя “величествами” –

царем и цесарем – третьим “величеством”, правителем царства, который “правил

землю рукою великого государя”.

В-третьих, наконец, Борис установил для своих официальных выступлений как в

царском дворце, так и на своем “дворе” старательно обдуманный “чин” (этикет),

тонкости которого были направлены, как и официальные записи, к тому, чтобы

сообщить особе Бориса значение не простого государева слуги, а соправителя

“величества”. Во дворце, во время посольских приемов, Борис присутствовал в

особой роли; он стоял у самого трона, тогда как бояре сидели поодаль на

лавках. В последние годы царствования Федора Борис обычно при этом держал

“царского чину яблоко золотое”, что и служило наглядным знаком его

“властодержавного правительства”. Когда в официальных пирах “пили чаши

государевы”, то вместе с тостами за царя и других государей следовал тост и

за Бориса, “пили чашу слуги и конюшего боярина Бориса Федоровича”. Иноземные

послы, приезжавшие в Москву, после представления государю представлялись и

Борису, притом с большой торжественностью. У Бориса был свой двор и свой

придворный штат. Церемония встречи послов на Борисовом дворе, самого

представления их правителю, отпуска и затем угощения была точной копией

царских приемов. Борису “являли пословиц его люди: встречал на лестнице

“дворецкий”, в комнату вводил “казначей”, в комнате сидели, как у царя бояре,

Борисовы дворяне “отборные немногие люди в наряде – в платье в золотном и в

чепях золотых”. Прочие люди стояли “от ворот по двору по всему и по крыльцу и

по сеням и в передней избей. Послы подносили Борису подарки (“поминки”) и

величали его впресветлейшим вельможеством” и “пресветлым величеством”. Послам

всячески давалось понять, что Борис есть истинный носитель власти в Москве и

что все дела делаются “по повеленью великого государя, а по приказу царского

величества шуринами. После приема у себя Борис потчевал послов на их

“подворье”, как это делал и государь.

Если к перечисленным отличиям Бориса присоединим еще то, что в его руках

сосредоточились за время регентства весьма значительные личные богатства, то

получим последнюю черту для характеристики его положения. Англичане, бывшие в

Москве во время Бориса, прямо поражались его богатством. Флетчер, очень

трезвый и основательный наблюдатель, сообщает нам точную (но, к сожалению, не

поддающуюся документальной проверке) сумму ежегодных доходов Бориса – “93 700

рублей и более”. Приводя же различные слагаемые этой суммы, Флетчер сам

превышает свой итог и по различным статьям прихода Бориса насчитывает 104 500

рублей. В счет Флетчера входят: доходы Бориса с вотчин (в Вязьме и

Дорогобуже) и с поместий во многих уездах; доходы с области Ваги, с Рязани и

Северы, с Твери и Торжка; доходы с оброчных статей в самой Москве и вокруг

нее по Москве-реке; жалованье по должности конюшего и, наконец, “пенсия от

государя”. Изо всех других вельмож московских по размерам своего дохода к

Борису несколько подходил только его свояк князь Глинский, который, по счету

Флетчера, имел до 40 000 рублей в год; остальная знать будто бы далеко

отставала от них в богатстве. Горсей, другой англичанин, хорошо знакомый с

русскими делами времени Бориса, гиперболичен еще более Флетчера в исчислении

Борисовых богатств: по его счету общая сумма доходов Бориса равнялась 185 000

фунтов стерлингов (или марок, или рублей). “Борис Федорович и его дом, –

говорит Горсей, – пользовались такой властью и могуществом, что в какие-

нибудь сорок дней могли поставить в поле 100 000 хорошо снаряженных воинов”.

Как ни преувеличены эти отзывы, они свидетельствуют о том, что в pyкax Бориса

сосредоточилось все, что потребно было для политического господства:

придворный фавор и влияние, правительственное первенство и громадные по тому

времени средства. Приблизительно с 1588 – 1589 гг. “властодержавное

правительство” Бориса было узаконено и укреплено. Бороться с ним не было

возможности: для борьбы уже не стало законных средств, да ни у кого не

хватало и сил для нее. “С этих пор (говорит К. Н. Бестужев-Рюмин) политика

московская есть политика Годунова”.

6

ЕСЛИ БЫ господство и власть Бориса Годунова основывались только на

интриге, угодничестве и придворной ловкости, положение его в правительстве не

было бы так прочно и длительно. Но, без всякого сомнения, Борис обладал крупным

умом и правительственным талантом и своими качествами превосходил всех своих

соперников. Отзывы о личных свойствах Бориса у всех его современников сходятся

в том, что признают исключительность дарований Годунова. Иван Тимофеев ярче

других характеризует умственную силу Бориса: он находит, что хотя в Москве и

были умные правители, но их “разумы” можно назвать только “стенью”, то есть

тенью или подобием разума Бориса; и при этом он замечает, что такое

превосходство Бориса было общепризнанным. Не менее хвалебно отзывается о

Годунове и другой его современник, автор “написания вкратце о царях

московских”; он говорит: “Царь же Борис благолепием цветущ и образом своим

множество людей превосшед... муж зело чюден, в рассуждении ума доволен и

сладкоречив вельми, благоверен и нищелюбив и строителен зело (то есть

распорядителен, хозяйственен)”. Иностранцы вторят таким отзывам москвичей.

Буссов, например, говорит, что, по общему мнению, никто не был способнее Бориса

к власти по его уму и мудрости. Голландец Масса, вообще враждебный Борису,

признает, однако, его способности: по его словам, Борис имел огромную память и,

хотя не умел будто бы ни читать, ни писать, тем не менее все знал лучше тех,

которые умели писать. Масса думает, что, если бы дела шли по желанию Бориса, то

он совершил бы много великих дел. Словом, современники почитали Бориса

выдающимся человеком и полагали, что он по достоинству своему получил власть и

хорошо ею распоряжался, в мудрость жития мира сего и принял славу и честь от

царей. Несмотря на распространенность мнения о неграмотности Бориса, надлежит

считать его человеком для его времени просвещенным. Те, которые считали Бориса

неграмотным, просто ошибались: сохранилось несколько подписей Бориса под

“данными” грамотами.

Сведущие современники указывали, по-видимому, не на то, что Борис был

неграмотен, а на то, что он не обладал даже и малою начитанностью. То же

самое имеет ввиду и Авр. Палицын, когда пишет, что Борис чаще и разумен в

царских правлениях, но писания божественного не понимает. Таким образом,

Борис не принадлежал к числу людей книжных, но в царских правлениях, как

практический деятель, политик и администратор, он отнюдь не был неучем и

невеждой. Напротив, есть полное основание думать, что умственный кругозор

Бориса для той эпохи был необычно широк и что Борис не только понимал широко

и тонко все задачи и интересы государства в духе старой московской традиции,

но являлся сторонником культурных новшеств и заимствований с Запада. А затем

Борис поражал своих современников проявлением гуманности и доброты столь

неожиданными и необычными после тиранических замашек и зверской жестокости

Грозного. Устами своих агентов сам правитель официально хвалился тем, что

всюду водворял порядок и правосудие. Борис не только хотел казаться, но и на

деле был “светлодушен” и “нищелюбив” и много поработал для бедных и

обиженных. Об этом говорят нам и современники Бориса, не бывшие его

безусловными поклонниками.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Таков был правитель Московского государства. Происходя из старой московской

знати, он, однако, сделал свою карьеру не “великою своей породою”, а

придворным фавором, тем, что стал по свойству близким к государевой семье

человеком, “царским шурином”. Придворным фавор и влияние, правительственное

первенство и власть над всем аппаратом управления, исключительное богатство и

тысячи лиц, зависимых от него как землевладельца, - все это ставило Бориса

вне опасности боярской конкуренции и козней. Поставленный всем ходом

дворцовых отношений против бояр-княжат, он именно в княженецких семьях

встретил деятельную оппозицию на первых же шагах своей политической карьеры и

неизбежно должен был бороться за власть с княжескими семьями Мстиславских и

Шуйских. Тот же ход отношений сблизил Бориса с кругом Никиты Романовича и, по

смерти его, поставил Бориса как бы во главе всего круга дворцовой знати, так

как Борис, получив от Никиты Романовича “в соблюдение” его детей и находясь

во главе своей собственной родни – Годуновых, в сущности опекал всю царскую

родню и представлял интересы всех членов дворцового круга, создавшегося

вокруг Грозного взамен разбитой Грозным старой знати. Победа, одержанная

Борисом над княжатами Шуйскими, Мстиславскими и др., была прочной, потому что

Борис оказался талантливым политиком.

Политическая роль Бориса была очень трудна, но и почетна. Судьба страны

досталась в его руки в тяжелые дни рокового кризиса. Проигранная война за

морской берег (1558-1583), истощившая государство и разорившая его западные

области; разброд населения и землевладельческий крах в центре; опричнинский

террор с его тяжкими моральными и материальными следствиями – все это

создавало исключительную по трудности обстановку. Около двенадцати лет (1585-

1597) правил Борис государством при царе Федоре и все эти годы поневоле

посвятил борьбе с этой обстановкой. Он достиг больших успехов. При Борисе во

всех проявлениях московской политической жизни, во всех сношениях с

окружавшими Москву государствами чувствовался подъем правительственной

энергии и сознания своих сил и возможностей. Далее, Борис, продолжая

противокняжескую тенденцию Грозного, совершенно изменил способы ее

применения. Он прекратил террор и крепко сросшийся с ним циничный разврат

«двора». Московский дворец стал мирным и нравственным; правительственные

приемы стали мягкими и технически умелыми. Страна испытала действительное

облегчение. Благодаря такой перемене, положение Москвы заметно улучшалось,

население успокаивалось, даже прибывало, торговля и всякая иная хозяйственная

деятельность оживлялась и росла. А вследствие этого, возможно, стало и

некоторое смягчение податного и служебного бремени, налагаемого

правительством на население. Борис постоянно указывал на то, что за время его

власти тяготы были облегчены, льготы были восстановлены, бедным и слабым дана

защита и всякая помощь. Он укрепил свое положение у власти не только интригою

и фавором, а также и тем, что сумел стать популярным, показав свою доброту и

административное искусство правителя.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Платонов С. Ф., Смутное время. – Спб.: «Лань»,2001. – 210с.

2. Платонов С. Ф., Борис Годунов. – Спб.: «Лань»,2001. – 250с.

3. Мунчаев Ш. М., Устинов В. М. История России: Учебник для вузов.

М.:НОРМА – ИНФРА, 2000

4. Скрынников Р.П., Борис Годунов. – М.,1992