ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

КАФЕДРА ИСТОРИИ МИРОВЫХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ

Курсовая работа

по истории средних веков

на тему:

«Роль Судьбы и Бога

в миропонимании средневекового человека».

Выполнила студентка

II курса д/о 21 группы

Дороганич Ольга

Научный руководитель

Ртищева Г.А.

Москва 2003 год

Вступление

На протяжении всего существования христианства ведутся философско-религиозные

дебаты на тему свободы воли и предопределенности человеческого бытия.

Августин Блаженный задавался вопросом – если Бог все знает и делает так как

надо, так за что тогда наказывать человека? Другое дело, размышлял он, если

человеческому индивиду дана свобода воли, если есть выбор между добром и

злом. В таком случае первый шаг остается за самим человеком и только потом

следует помощь Бога. Однако окончательного ответа на вопрос о свободе или

предопределенности людских поступков Августин не дает.

В то же время (VI – V веков) распространились идеи британского монаха

Пелагия, который утверждал, что человек и его воля абсолютно свободны от

рождения. Человек рождается от чистой природы, а греховность возникает от его

выбора пути: следовать ли за Господом, т.е. по пути добра, либо выбрать

темную тропу зла.

Эту идею раскрыл по-своему последователь Пелагия Иоанн Кассиан. Он

предполагал, что инициатива добра исходит от человека, но исключительно при

поддержке Господа.

К сожалению идеи, развивавшиеся благодаря Пелагию и Кассиану, получили резкую

критику со стороны официальной (если так ее можно назвать в VI-V веках)

христианской церкви. Их учения были призваны ересью.

Однако церковная догматика не может дать всей полноты такого рода

представлений в социуме того времени. Меня же интересует, как эти мысли

развивались в головах средневековых людей, как они представляли себе свободу

от Небесных деяний, к чему они стремились, как понимали завершение своей

жизни.

В своей работе я делаю акцент на роль Божественного начала и Судьбы, как

творцов жизней людских. Источник же, в свою очередь, дает нам достаточно

информации по этому поводу. Проанализировав отношение к этим двум силам, я

надеюсь получить определенное представление о воззрениях средневекового

человека относительно его свободы воли и предопределенности своего

существования.

Несколько слов об истории создания.

Единственная дошедшая до нас рукопись «Беовульфа» датируется приблизительно

1000 годом. Но само сказание большинство исследователей относят к концу VII

или к первой трети VIII века. О процессе становления источника доподлинно

ничего не известно. Песенное эпическое сказание (надо заметить, что в

«Беовульфе» немало фольклорных мотивов) со временем могло быть зафиксировано

христианским монахом. Такое стало возможно только в результате своеобразной

христианизации Англии. Католики вряд ли стали бы записывать языческий текст,

даже в христианской оправе. Но папская власть не влияла здесь так сильно, а

ирландские монахи были более терпимы к такого рода творчеству.

Codex Vitellius, т.е. кодекс, содержащий в себе текст «Беовульфа», чудом

уцелел в результате пожара в Коттонской библиотеке в 1731 году. Сам подлинник

сохранился неважно, а некоторые части вообще безвозвратно утеряны, так как

страницы обгорели и со временем начали осыпаться. Фактически поэму спас

исландский ученый Торкелин (Grimur Johnson Thorkelin), который в 1786-1787

годах сам сделал один список «Беовульфа», и заказал другой неизвестному

переписчику.

Специфика источника

По сути, языческий базис текста завуалирован матрицей христианского сознания,

создающей глубокую фоновую систему. Поэма пропитана христианской атрибутикой,

но не потеряла вследствие этого своей архаичности, некой языческой сказочности.

Создается впечатление, что тот, кто записывал этот текст, выполнял это не

рефлекторно, а пропускал через себя, осмысливал, дополнял там, где ему казалось

чего-то не хватало или он был с чем-то не согласен. Это и сформировало

определенное своеобразие «Беовульфа», как источника. Сквозь текст

просматривается личная оценка автора[1]

тех или иных событий – некоторые дополнения и комментарии созданы явно в более

поздний период, чем сама сюжетная линия.

Критика автора чрезвычайно важна при анализе текста, ведь она отражает ту

морально-нравственную мировоззренческую основу, те тенденции, которые

превалировали в тот временной промежуток и на тех географических территориях.

Я оговорюсь. Позиция автора может отличаться от мнения окружающего его

социума. Мы не знаем ни его имени, ни биографии, ни его окружения. Поэтому

нельзя однозначно утверждать, что его личные убеждения, которые он фиксировал

в процессе записи «Беовульфа» являются зеркальным отражением общественных

настроений того времени.

Однако, на мой взгляд, духовное пространство, сформированное современным ему

социумом, не могло не повлиять на характер мировоззрения автора.

Следовательно, хотя и с большими оговорками, но я допускаю, что мнение,

позиции автора по тем или иным вопросам можно интерпретировать более

масштабно, анализируя общие мировоззренческие тенденции.

На первый взгляд, кажется, что отношение к языческим верованиям складывается

крайне негативное:

...молились идолам,

душегубителям,

и, воздавая им

жертвы обетные,

просили помощи...

...то суеверие,

обряд языческий,

то поклонение

владыке адскому![2]

Языческие обряды, идолов автор связывает с дьявольскими кознями, а тех, кто

поклоняется им, как жалеет, так и понукает. И все-таки, при более глубоком

рассмотрении оказывается, что представление автора о язычестве довольно

неоднозначное: отрицая обряды, «молитвы идолам», он спокойно описывает

«позолоченного кабана на груди вождя», которого вряд ли можно истолковать как

христианский символ.

Здесь же следует обратить внимание и на описание похорон. История Скильда

заканчивается «лоном ладейным... с оружием, золотом...», на котором

суждено отправиться великому конунгу в последний путь. Хнафа и его сына

возлагают на погребальный костер

...Так пожрал дух костра,

Пламя алчное,

лучших воинов

двух враждебых племен...

Самому Беовульфу по смерти возводят курган, куда вместе с вождем кладут и все

сокровища, отбитые им у дракона.

Такие обрядовые традиции, сохранившиеся со времен языческой эпохи, не

комментируются автором в негативном аспекте. Наоборот, ритуалы погребения

описываются подробно и красочно. Это наводит на мысль о том, что отношение к

подобного рода вещам либо как к детали сказочного сюжета (что вряд ли), либо

сказитель сам принимает за закономерность такие обычаи.

Так же стоит обратить внимание на тот факт, что в эпосе присутствуют элементы

заклятий, например:

(о Гренделе)

он от железных

мечей, от копий

заговорен был.

и одушевления вещей, особенно оружия. Им придаются сакральные, волшебные

свойства. Так в борьбе с «злобесной вод владычицей» в руках героя

Беовульфа «клинок – наследие древних гигантов, несоразмерный.для

смертного.озарился светом» и погубил чудовище. На черене были искусно

отчеканены руны, возвещавшие о том, для чего, кого и зачем был выкован этот

меч.

Исходя из вышеописанного, встает вопрос, насколько глубоко сам автор вникает

в тонкости христианского богословия. Резко критикуя внешние атрибуты

язычества, он часто противоречит себе, пропуская совершенно явную «ересь» с

позиции ортодоксального христианства. Но нельзя однозначно говорить о

некомпетентности автора. Такая политика могла быть связана с элементарным

почтением к другой, более древней культуре, а возможно и с солидарностью в

определенных этических вопросах.

Для более глубокой оценки мировоззренческой базы необходимо, на мой взгляд,

рассмотреть ту систему ценностей, которая превалирует для эпоса. А на ее базе

можно уже рассматривать и более глубокий мировоззренческий пласт.

Система ценностей

В «достославном муже» ценится в первую очередь храбрость, сила, честь,

гордость, долг, щедрость. Вот как описывается в самом начале поэмы главный

герой:

... был он сильнейшим

среди могучих

героев знатных,

статный и гордый...

Очень важна внешняя атрибутика и физические способности человека, которые в

совокупности дают представление о том или ином социальном статусе, к которому

относится персонаж. Дорогое, красивое оружие, атлетическое телосложение,

верная дружина за спиной – вот первые признаки настоящего героя!

... витязя

сильней и выше,...

не простолюдин

в нарядной сбруе –

кровь благородная

видна по выправке!

Наряду с внешними факторами ценится храбрость, верность долгу и клятве, и,

что совершенно не вписывается в образ истинного христианина, - стремление к

богатствам! Сам Беовульф перед своей смертью просит не об отпущении грехов, а

о том, чтобы ему показали сокровища, которые он отвоевал у дракона. Больше

жизни герой ценит победу в битве и золото. Однако жажда богатства здесь ясна

и объяснима, ведь щедрость конунга, так же как и его слава напрямую

определяют его как правителя почтенного и любимого своей дружиной и народом:

Так поминали...

ратеначальника...

среди владык земных

он был щедрейший...

Так же надо заметить, что прилагательное «мудрый» в эпосе чаще бывает

приближено по значению к «старому». Как пример здесь может выступать Хродгар

– мудрый старец-правитель, уже не участвующий в битвах. Беовульф, таким

образом, выступает скорее в виде исключения, подтверждающего общее правило.

Речи молодого гаута при встрече с Хродгаром проявили сущность юного, но

мудрого воина.

Здесь я также считаю необходимым провести некую грань между значениями слов «

вождь» и «герой». На мой взгляд, эти понятия различны. Герой не

может быть до конца «правильным» вождем. Эту проблему я хочу разобрать на

примере двух ключевых персон эпоса – Хродгаре и Беовульфе. Первый, даже при

катастрофической ситуации, связанной с нападениями Гренделя, не пошел сам в

битву с противником, чувствуя на себе ответственность за вверенную ему Богом

страну. Тогда как Беовульф, предчувствуя к чему приведет битва с драконом:

.сердце воина

впервые исполнилось

недобрым предчувствием

не внимая просьбам своих дружинников, все равно отправился на встречу

смертельной опасности. Различие между такими архетипичными сущностями героя и

вождя проявляются здесь в том, что герой не может жить без сражений, подвигов,

которые составляют и доказывают его героическую сущность перед социумом, в то

время как вождь – в первую очередь «пастырь», и, несмотря на то, что он

«щит народа», защита населения осуществляется во многом благодаря его верной

дружине. На символическом уровне можно провести следующую аналогию: Хродгар

ассоциируется с равномерным, но постоянным, не слишком жарким огнем домашнего

очага, Беовульф же – яркий, экспрессивный, схож с огнем, зарождаемым молнией,

однако порывистым.

Также можно провести еще одно сравнение, связанное непосредственно с этими

двумя персонажами. Исходя из текста, ясно, что описанию жилища вождя

отводится отдельное и довольно важное место в эпосе. Из этого следует, что

богатство убранства дворца конунга напрямую связано с его социальным

положением и признанием.

Хеорот описывается автором просто роскошно. В воображении встает

ослепительный сказочный дворец, озаряемый солнцем. Морестранники,

возглавляемые Беовульфом, впервые прибывшие во владения Хродгара, были

заворожены красой «Палаты Оленя»:

.златослепящая

кровля чертога,

жилища Хродгара.

.гостеприимный зал,

где златовышитые

на стенах ткани

и дивные вещи.

Убранство же дворца Беовульфа не описывается вообще.

На мой взгляд, это не случайно. Беовульф был именно воином, героем, но так и не

смог стать настоящим вождем. «Простились/ с умершим конунгом,/восславив

подвиги/ и мощь державца/ и мудромыслие.», «в былое канули/ с конунгом

вместе/ пиры и радости.». Он оставил после себя слабое владение, которое

доселе держалось исключительно на его личном авторитете непобедимого воина.

Теперь же ничего не препятствовало вторжению врагов на более-менее мирную

страну Гаутов.

Здесь кажутся пророческими слова Хродгара на пиру после победы над матерью

Грендаля:

Берегись же и ты

.помыслов пагубных

.гордыню, воитель,

укроти в себе,

.ты знатен мощью,

но кто знает когда

меч ли, немочь ли

сокрушат тебя

. как и всех

смерть пересилит!

Однако Беовульф на самом деле и не жаждал власти. Он стал правителем лишь после

того, как умерли или погибли конунг Хигелак и его наследники. До этого он

владел подаренными ему территориями и являлся в лучшем случае советником

Хигелака. Здесь оговаривается, что «державой владел/ только конунг,/

законный владыка».

Власть силы, стремление к богатствам и подвигам ради личной славы, культ

физического тела – из всего этого можно сделать вывод, что основные принципы

христианской этики еще не закрепились в сознании. Архаичное мышление автора,

как представителя той эпохи, ясно просматривается сквозь вуаль, опущенную на

общество новой религией. Человек средневековья в первую очередь язычник, чаще

не по собственной воле обращенный в христианскую веру. И нельзя требовать от

него слишком многого в понимании сути христианского мировоззрения. Известно,

что на такое глубинное осознание основных принципов христианства ушли

столетия. Да и сейчас, к сожалению, скорее всего далеко не каждый, называющий

себя «истинным христианином» является в сущности таковым.

Однако, проследив такой ход мыслей автора, можно выявить ряд очень важных

представлений средневекового человека относительно его миропонимания.

Судьба и Бог – две ипостаси Единого.

Поэма усеяна упоминаниями о Судьбе практически на каждой странице, но понять

конкретное отношение к ней автора представляется довольно непростой задачей. В

одном месте Судьба является владычицей Земной («.Судьбою-Владычицей/

обреченный на смерть.»), в другом – лишь орудием в руках Всемогущего Бога

(«.Да сбудется воля/Владыки Судеб.»; «.Судьба их вершима Богом.»; «Судеб

Владыка,/Повелитель Времени»). Однако, как упоминалось выше, отношение к

Богу было весьма противоречивым.

Для начала следует отметить его архаичность. Здесь нельзя говорить о

современном понимании Бога, олицетворенного в первую очередь в образе Иисуса

Христа. Бог для средневекового человека – ветхозаветный, всемогущий и

карающий, обрекающий непокорных ему на муки и страдания. В таком случае его

можно назвать и Творцом и Владыкой Судеб людских.

С другой стороны, иногда мне кажется, что в сознании автора происходящие

события не всегда до конца укладываются ценностями, проповедуемыми новой

религией. Вот тут и поднимается более глубокий, архаичный, языческий пласт.

Под действием определенных, прессинговых обстоятельств человек впадает в

ситуационный, религиозный регресс. Тогда и взывают к такой силе, как к

Судьба, Причем употребляется этот термин нередко с негативным оттенком.

Например, в тех ситуациях, где нельзя найти явной причины наказания: где не

видно явного согрешения, где автор не понимает за что обрушились такие беды,

- именно в такой ситуации появляется Судьба.

Именно на Судьбу, а не на Бога сетует в конце поэмы Беовульф за несправедливо

пресеченный род Вагмундингов:

Чье семя сгинуло,

Судьбою похищено:

в час предначертанный

ушли знатнейшие.

Или также в рассказе Хродгара Беовульфу о гибели многих достойных героев от

рук Гренделя. Такая травма, нанесенная обществу пособником темных дьявольских

сил, такое количество пролитой крови невинных людей явно не укладывается даже

в еще не устоявшемся в религиозном отношении сознании конунга:

Судьба безжалостная

уносит воинов

в схватках с Гренделем,

но Бог поможет

воздать злодею

за горести наши!

Можно так же сказать, что на более поверхностном, примитивном уровне Судьба и

Бог противопоставляются друг другу как равносильные начала. Начало языческое

и начало христианское противоборствуют здесь между собой за приоритетное

положение в мировоззренческой нише средневекового человека.

Такая дуалистичность прослеживается и в другом эпизоде:

Небо укажет,

Бог рассудит,

Кому погибнуть.

И дальше:

И если я сгибну.

Судьба непреложна!

На более глубоком уровне можно предположить развитие следующей тенденции.

Если действия Бога более антропоморфны, т.е. подвержены чувствам, эмоциям,

зависят от обстоятельств и деяний подсудных Ему людей, то линия, намеченная

Судьбой, непоколебима. Она не может изменяться под влиянием каких-либо

факторов. Это же и подтверждается более поздним высказыванием Беовульфа

«.знать, иная

мне смерть начертана»

С другой стороны Бог и Судьба находятся в зависимости друг от друга:

«.презрев Судьбу,

он отвернется

от Бога благосного.»

Иными словами можно сказать, что презрение начертанного Судьбой жизненного

пути влечет за собой более мелкие, постоянные осложнения. Чем дальше человек

будет отдаляться от заданной линии, тем тяжелее ему будет продвигаться

вперед, тем непреодолимее будут преграды на его пути, которые в итоге могут

привести в тупик. Бог не станет помогать тому, кто идет не в ту сторону.

Таким образом, Судьбу можно определить как некую константу; Бог, в свою

очередь, творит и ведает самой жизнью, ее течением.

.Промысел Божий

искони правил

делами смертных.

Судьба определяет начало и конец, зачинает линию жизни, тогда как Бог

претворяет это в Бытие.

Однако нельзя здесь говорить о какой-либо иерархичности. Они есть две части

Единого неразрывного Целого, которое они сами в процессе своего существования

беспрерывно и создают.

В силу специфики источника, как героического эпоса, образ героя, воина

естественно представлен здесь наиболее четко. Принимая в расчет такие

мировоззренческие представления, следует, на мой взгляд, рассмотреть

применение вышеописанной концепции в отношении к этому образу.

Путь героя.

Герой – тот, кто идет навстречу своему концу по прямой, не взирая на

препятствия, через неприступные горы и бездонные моря. Для такого крепкого

духом Судьба становится покровительницей.

Путь героя одновременно чрезвычайно сложен и прост. Благосклонность высших

сил в таком случае целиком зависит от храбрости, бесстрашия персонажа.

Судьба от смерти

того спасет,

кто сам бесстрашен!

Храбрый муж может рассчитывать на поддержку. Он из самых сложных и, казалось,

непреодолимых ситуаций выходит «сухим».

Так часто случается:

Кому не начертана

Гибель, тот может

Избегнуть горя,

Спасенный Господом!

Но как только герой начинает сомневаться в своих силах, в верности своего

пути, определенного Судьбой, как только в его душу начинает пробираться Страх

– Бог и Судьба отворачиваются от него.

Здесь в пример можно привести историю самого Беовульфа.

Казалось ратнику,

Что щит, защитник

Души и тела,

Не так надежен, как то

Хотелось бы

Герою, коль скоро

впервые в жизни

Судьба не хранит его.

С одной стороны Беовульф понимал и принимал предрешенность своего жизненного

пути, с другой – непонятно, как бы этот путь продлился, не впусти он в свою

душу Страх.

Я не зря пишу слово «Страх» с большой буквы. Страх, на мой взгляд, в поэме

является олицетворением неких сил зла. Именно Страх сбивает героя с его

истинного пути, подсказывает неправильное направление. Только стойкий духом

может сопротивляться его, казалось бы, очень мудрым увещеваниям. А от тех, кто

поддался, кто не смог устоять перед сладкими речами, сулившими более легкий и

не такой опасный путь, отворачивались. Трусость презиралась, считалась

бесчестьем, «лучше воину/ уйти из жизни,/ чем жить с позором!», с

клеймом труса.

Вообще смерть в бою считалась наивысшей честью; на мой взгляд, прямым

доказательством того, что путь героя завершен достойно, правильно. Воин не

может погибнуть от болезней или старости – окончанием его пути становится

трагическая гибель на поле боя.

Беовульф, как эталон истинного героя, по-своему благороден и честолюбив. Он

выступает против Грендаля с голыми руками, доказывая тем самым свою силу и

доблесть в равном бою. В конце своей жизни, победив дракона, добыв несметные

богатства, умирая на месте сражения, Беовульф подводит итоги: «не жаждал

распрей/ и лживыми клятвами/ не осквернялся/.Создатель/ не попрекнет меня/

убийством родичей», - тем самым обеспечивая себе путь в «край далекий»

в поисках «награды среди угодников».

Однако такие качества далеко не всегда являются обязательным атрибутом воина.

Беовульф – лишь идеал, к которому необходимо стремиться. Остальным же

свойственно ошибаться.

Наглядным примером такой ситуации является Унферт, сын Эгглафа:

.когда бы сердце

твое вмещало

столько же храбрости,

сколько бахвальства.

Он, «убийца своих сородичей/ братьев кровных, -/проклятье ада», однако,

«сидит в стопах у владыки Скильдингов». Автор устами Беовульфа осуждает

Унферта за такое поведение. Но в другом месте следует интересное замечание – не

смотря на то, что все знали, что он является братоубийцей, его ратные подвиги

покрывали греховное прошлое:

.признанный

меж людьми

многодоблестным,

хоть и был он убийцей

кровных братьев своих.

С крайней неприязнью об этом замечает автор. Однако факт остается фактом, и

общественное мнение признает доблесть выше моральных устоев.

Арон Яковлевич Гуревич пишет в своей вступительной статье к «Беовульфу»:

«Эпический герой не мучим сомнениями и колебаниями, его характер выявляется в

действиях; речи его столь же однозначны, как и поступки. Эта монолитность героя

эпоса объясняется тем, что он знает свою Судьбу, принимает ее как должное и

неизбежное и смело идет ей навстречу. Эпический герой не свободен в своих

решениях, в выборе линии поведения. Собственно его внутренняя сущность и та

сила, которую героический эпос именует Судьбою, совпадают, идентичны. Поэтому

герою остается лишь наилучшим образом доблестно выполнить свое предназначение.

Отсюда – своеобразное, может быть, на иной вкус немного примитивное, величие

эпических героев».[3]

Однако этот, так называемый примитивизм произрастает из более глубокого

архаичного пласта, опирающегося на интуитивное мировосприятие. Такой мир

строится не на логике разума, а на чувственных ощущениях человека. Герой

чувствует свою стезю и следует ей. Так и Беовульф, чувствуя, что настал его

час, следует дальше пути героя, обрекая себя тем самым на верную смерть. Но,

как сказал автор,

Не властен смертный

спастись от смерти:

ему, гонимому

Судьбой, открыта

одна дорога –

в приют.души

Так же Арон Яковлевич говорит о том, что эпический герой не свободен в своих

решениях, т.е. не имеет свободы воли. Я не совсем согласна с таким

замечанием. Да, конечная точка известна. Но не известен путь. И как он будет

пройден, и что ждет человека за этой чертой, зависит от поступков,

совершаемых в процессе его жизни. Таким образом, свобода воли имеет место

быть, ее существование нельзя отрицать.

Заключение.

Роль Бога и Судьбы действительно занимают ключевое место в миропонимании

человека той эпохи. Существовало различие представлений о свободе воли на

протяжении жизни и концом материального существования. Таким образом, человек

признавал за собой свободу действий, однако ощущал предрешеность своего

бытия. Бог выполняет функцию некого провожатого в материальном мире, он либо

помогает, либо дает понять, что путь неверен. Судьба же определяет начальный

толчок к действию, задает путь, и, в конечном итоге, принимает человека после

смерти обратно в свое лоно.

Такие представления человека очень важны при анализе общей исторической

канвы. Понимание своей роли, ответственность за свои поступки, формирует

определенную морально-нравственную систему. Индивид начинает осознавать, что

определенное действие влечет за собой то или иное событие, и что характер его

поведения определяет его будущее не только в земной жизни, но, что намного

важнее, и в загробном мире. Благодаря таким представлениям, человек начинает

варьировать свои действия в соответствии с теми моральными устоями, которые

доминируют в это время. Развитие этих устоев здесь полностью возлагается на

возрастающее значение христианских ценностей, впоследствии во многом

сформировавших современное западное общество.

Список используемой литературы:

1. «Беовульф, Старшая Эдда, Песнь о Нибелунгах» Библиотека Всемирной

литературы «Художлит» М.:1975 год

[1] Позвольте мне так называть того, кому

мы должны быть в первую очередь благодарны за донесенного до сегодняшних дней

«Беовульфа».

[2] Здесь и дальше цитаты из «Беовульфа» по

изданию «Беовульф, Старшая Эдда, Песнь о Нибелунгах» Библиотека Всемирной

литературы «Художлит» М.:1975 год

[3] Там же. Вступительная статья А.Я. Гуревича. Стр. 6