Реферат: Сущность сталинизма

Реферат: Сущность сталинизма

План:

1. Введение

2. Что такое Сталинизм?

3. Грозный – Сталин – Гитлер

4. Сталинизм: идеология и сознание

5. Сталинизм и постсталинизм

Приложение

Введение

Сокрушительная, казалось бы, волна разоблачения Сталина и его культа,

последовавшая после ХХ съезда, не смогла выкорчевать из народного сознания

демонических мифов, связанных с его именем, - прошло немного времени,

изменились условия, и вся эта демонология принялась бурно возрастать, словно

чертополох, на нашем поле. И дело было бы не только в воле сверху,

диктовавшей реабилитацию Вождя, а сначала исподволь незаметно, а затем всё

более открыто и целеустремлённо – этому способствовали и мощные токи снизу,

пресловутым символом, которых стали сталинские фотографии на ветровых стёклах

трудяг – грузовиков. Ставшие теперь известными нам факты, свидетельства,

воспоминания, очень скудные пока документы многих потрясли, перевернули их

сознание, вызвав мучительную переоценку того, что представлялось им

устоявшимися жизненными ценностями. Страдания эти можно понять. Но ведь в

основе их – не правда, сказанная сейчас, а ложь, что сеялась в прошлом. Жить

на лжи невозможно. Эти древняя истина обрела в наши дни вовсе не абстрактное,

а вполне конкретное, почти осязаемое наполнение. Процессы десталинизации,

получившие за последнее время мощное усиление, создали возможности для более

глубокого исторического, социологического, психологического рассмотрения,

того чрезвычайно непростого, многофакторного и комплексного в своей природе

феномена, который получил название Культа Сталина. Возникает беспрецедентное

в нашей истории общественное право на исследование адской архитектоники той

бесчеловечной машины тотального происхождения, нравственного обескровливания,

интеллектуального опустошения и физического истребления собственного народа,

творцом и венцом которой остаётся вознесённый на вершину пирамиды власти

Иосиф Джугашвили. Не поздно ли писать об этом? Ведь Сталин скончался 40 лет

назад. Да, но «Сталин умер вчера», а культ государства – правопреемник

культопоколений 30-50 годов – жив во многом и поныне. Культ Сталина оказался

живучее самого творца, а обнимающий этим понятием круг явлений – гораздо шире

используемого термина. В этом смысле я думаю не запоздала – одного из

наиболее жестоких и корыстных диктаторов в истории человечества, и по сей

день остаётся, пожалуй, наименее проявленного для общественного сознания и

понятой им безмерной трагедией, которой, отмечен ХХ век. Иначе откуда бы

взяться столь настойчиво рождаемой мощной волне призывов «покончить с

критикой», «не тревожить память», «не очернять славное прошлое». Если мы

уступим агрессивному нежеланию знать всю правду и только правду о минувшем,

не обречём ли мы уже сегодня на новую трагедию самих себя и на судьбы

безвестные наших детей.

Иногда спрашивают: «А правда ли всё, что сейчас говорят о Сталине?» Или же:

«Не полуправда ли это?» Даже: «Может, это- новая ложь?» Такие вопросы можно

понять: народ наш столько раз обманывали, что мы не можем требовать от него

новой слепой веры. Часто звучат и такие предостережения: «Подождём, пока

откроются архивы – тогда узнаем всю правду». Но истина черпается не только из

хранилищ документов, как бы они не были важны. И кроме того, где гарантии,

что Сталин и его подручные оставили эти документы (вспомним хотя бы пример с

секретными протоколами пакта Молотов – Риббентроп)? Где гарантии, что их не

уничтожили и после 5 марта 1953 года, даже вплоть до недавнего времени? Свыше

30 лет был не допущен к широкой огласки политической мысли – доклад Никиты

Хрущёва о культе личности Сталина, хотя с позиции сегодняшнего дня мы видим

всю его ограниченность и недоговорённость, чрезмерную сосредоточенность на

личности, а не на феномене сталинизма. Всего несколько лет назад сквозь толщу

лет (спрессовавшихся) прорвались к нынешним поколениям советских людей голоса

Н. Бухарина, Ф. Раскольникова, М. Рюмина. Возможно, именно под воздействием

накопившейся энергии казавшегося нескончаемым ожидания столь стремительно

раскручивается ныне пружина исторической памяти, не только донося до нас

правдивую картину нашего собственного прошлого, но и давая обществу силы

двигаться в сторону лучшего будущего.

В осмысление культа Сталина рано ставить точку. Я приглашаю к серьёзному и

строгому осмыслению одной из наиболее трудных глав нашей истории.

Что такое Сталинизм?

Что такое сталинизм - это некое умственное течение, предначертавшее ход

построения нового общества, сотворившее его согласно своим не вполне

правильным схемам? Или же с этим именем связан трагический период, этап

российской истории, характеризуемый вполне определённым способам решения

проблем национального развития?

Если понимать сталинизм как идейную подоплеку сталинищины, то всё сводится либо

к поиску тех пунктов, где Сталин “не понял” или извратил К. Маркса,

[1] либо к поиску тех пунктов теории социализма, которые послужили точками

роста сталинской идеологии.2 В обоих

случаях анализ истории ограничивается анализом действия только лишь

пресловутого “субъективного фактора”, важнейшей задачей для авторов

представляется ещё раз напомнить о том, что случайность играет роль в истории,

“событие. во многом зависит от самих участников исторического процесса”

3. Более того А. Цинко в первой части статьи чётко формирует: “.анализируя

прошедшее, надо, наверное, всё же начинать с начала, начинать со слова,

4 с проекта, с наших теоретических основ. Ибо социализм как раз и является

тем уникальным в истории обществом, которое строится сознательно, на основе

теоретического плана”.5

Авторы, идеализирующие понятие сталинизма, решительно игнорируют тот факт,

что сталинизм тесно связан с некоей линией исторического развития, а именно с

историей российской индустриализации. Между тем сталинизм осуществил в

законченной форме те тенденции, которые появились уже в эпоху

дореволюционного развития крупной индустрии.

Уникальный механизм российской индустриализации заключался в том, что при

неразвитости капиталистического рынка, поверхностном развитии товарно-

денежных отношений роль проводника политики индустриализации взяло на себя

самодержавно-деспотическое государство, в свое время возникшее для

эксплуатации дотованых укладов. Тем самым это государство подменило собой

рынок – путем создания концентрированного, не зависящего от конъюнктуры

государственного спроса, и прямо стимулируя монополизацию возникшей крупной

промышленности. Государство же и «оплачивало» индустриализацию за счет

выкачивания огромных средств из патриархально-дотоварного и мелкотоварного

крестьянства. Не случайно форсированная индустриализация 1890-х – начала

1900-х гг., связанная с именем министра финансов Витте, - при котором, по

словам современника, государство сделалось главным и единственным банкиром,

экспортером, хозяином торговли и промышленности, - была названа одним из

критиков Витте «государственным социализмом». Отличительная особенность

такого развития состояла в том, что растущая крупная индустрия уже по самому

способу своего возникновения оказалась заинтересованной не в развитии рынка и

товарно-денежных связей, а в сохранении и воспроизводстве дотоварных укладов

для неэквивалентного и концентрированного выкачивания из них ресурсов.

Эпоха «военного коммунизма», с которой связан гении сталинизма,

сопровождалось полным уничтожением товарно-денежных отношений и рынка, вместо

которых возникла единая хозяйственная монополия, «единый трест», проект

которого выдвигался рядом политических и промышленных десятилетий еще до

Октября 1917 г. Но утверждение этой государственной монополии неизбежно было

связанно с стихийным ростом хозяйственного и политического аппарата, уже к

1921 г. раздувшегося до нескольких миллионов человек.

Анализ периода НЭПа и его противоречий имеет непосредственное значение для

понимания причин так дорого стоившей «победы» сталинизма. Объективно переход

к НЭПу был связан прежде всего с необходимостью восстановления хозяйства, и

прежде всего государственной крупной промышленности, стянутой в «единый

трест», но почти бездействующий. Для этого было необходимо прежде всего

восстановит связь промышленности с сельским хозяйством, аграрным сектором.

После поворота к НЭПу уцелевшие элементы рынка в лице мелкотоварных

производителей деревни и города начали стихийно пробивать себе дорогу, вместо

планирующегося «товарообмена»развивалась торговля сельскохозяйственными

продуктами. Во многом благодаря этому в течение всего лишь нескольких лет

были восстановлены сельское хозяйство и государственная крупная

промышленность. Развитие элементов рынка в условиях НЭПа уже было ограничено

прочно утвердившейся монополией крупной промышленности. Уже осенью 1923 г.,

после кризиса сбыта, связанного с политикой повышения цен, которую проводили

синдикаторы и тресты, опирающиеся на фактическую монополию, развитие все

больше и больше пошло в сторону нового разрастания хозяйственного и

политического аппарата, централизованного регулирования хозяйства. По мере

того как проходило восстановление хозяйства, нарастала и волна форсированной

индустриализации. Сначала планы «сверхидустриализации» выдвигались Троцким,

затем его вчерашними противниками Зиновьевым и Каменевым, чтобы затем

осуществиться под руководством их общего противника – Сталина. Все эти планы

в качестве основной меры содержали требование черпать из деревни для нужд

индустрии как можно больше, не останавливаясь ни перед чем; во всех этих

планах явно или неявно крестьянство рассматривалось как чуждая социализму и

опасная для него масса, годная лишь для того, чтобы извлечь из нее любые,

ничем не ограниченные средства для развития социалистической индустрии; все

эти планы исходили из того, что индустрия является целью, а крестьянство –

средством.

«Механизм» победы сталинизма был прост: форсированная, подхлестываемая

индустриализация любой ценой автоматически требовала гигантских

концентрированных капиталовложений, бравшихся из деревни, по словам самого

Сталина «почти даром», для чего нужен был огромный, время от времени тасуемый

аппарат, проводивший чрезвычайные меры, и такой же чрезвычайный

сверхцентрализованный аппарат командного управления крупной промышленностью и

всем народным хозяйством. Говоря о сталинизме, часто разделяют принудительную

коллективизацию, форсированную индустриализацию и «кадровую революцию»,

вылившуюся в репрессии 1937-1938 гг. И все же исторически Сталин и сталинизм

связаны неразрывно. Конкретно-историческая связь очевидна. Поэтому без

разговора о Сталине, его роли в нашей истории нам не обойтись и сегодня. Для

одних он – политический преступник, узурпировавший власть и уничтоживший

лучших представителей народа. Для других – мудрый вождь, обеспечивший

грандиозные победы, прогресс и порядок.

Эпохе в целом и Сталину, как ее действующему лицу, свойственна не только

противоречивость, но и определенность. У эпохи она – в борьбе за социализм. У

Сталина – в том, что к нему сошлись решающие пути управления этим прогрессом.

Таков объективный ориентир для анализа результатов преобразований 20-50-х

годов в целом и личного вклада Сталина.

Грозный – Сталин – Гитлер.

Пусть судят те, кто вырастит позже, кто не знал этих людей. пусть будут

молодые, задорные, которым эти годы (30-50) будут вроде царствования И.

Грозного – так же далеки, и так же непонятны. И вряд ли они назовут наше

время прогрессивным. И вряд ли они скажут, что оно было на благо Великой

России.

С. Алмелуева.

Я выбираю две модели: диахроническую – Ивана Грозного и синхроническую –

Адольфа Гитлера. К каждому из них у Сталина было свое положительное

отношение. Учитывая это последнее, оесть тонко судя о другом по себе самому,

Гитлер, например, не раз точно предугадывал психологическую реакцию Сталина и

потому провоцировал таковую в нужном ему направлении. Что же касается фигуры

Ивана IV, то к ней со стороны Сталина было особо положительное отношение, о

чем можно судить по тому, как специально им поощрялись писатели –исторические

романисты, кинодеятели и т.д. в том направлении, чтобы они реабилитировали

перед сталинскими современниками его, Иосифа, грозную фигуру – фигурой

исторического Грозного. По свидетельству дочери, Сталина во всех отношениях

считая себя русским царем, только коронованный не церковью, а марксизмом. Это

видно и в замашках того безмерного самодурства в традиции отечественной

власти, что покоятся на столь же традиционном отсутствии каких либо

гражданских прав у личности в социализме, как равное проявлялось в иоановском

средневековье, и в сталинском.

Потомков восхищала якобы стальная твердость характера по отношению к

единокровному детищу своему: Грозный в гневе убил собственного сына, Сталин

фактически сделал тоже самое, отказавшись обменять своего сына на

военнопленного немца[2].

Террористическая диктатура, установленная в стране, обстановка страха позволили

уже при грозном сделать первые шаги к установлению в России крепостного права.

При его наследниках оно утвердилось[3].

Можно спорить, было ли крепостничество неизбежным для России . но в любом

случае оно не было фактором прогресса. Сталин, нерусский на русском

революционном престоле, явился лицом, вполне отвечающим духу национальной

истории, где «володеющие и княжошие» её землёй «великой и обильной», начиная с

призванных для наведения «порядка» врагов, в течение столетий были чужеземными

деспотами.

Коснувшись ошибок Ивана Грозного, Иосив Сталин отметил, что одна из его ошибок

состояла в том, что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных

феодальных семей . если бы он это сделал, то на Руси не было бы смутного

времени[4] . Поразительная откровенная

экстраполяция: Грозный – де не всех, не до конца истребил потенциальных

противников, отсюда смута: что не удалось ему, то мне удалось – поэтому у нас

нет оснований для смуты. (Все тираны любят сравнивать себя с аналогичными

предшественниками, ища себе оправдания, теша себя надеждой, что уяснив «ошибку»

предшественника, ему- то самому удаётся её преодолеть: так Гитлер высказался о

Наполеоне, не сумевшем «совладать» с Россией – кстати, не случайно

окончательная дата вторжения 22 июня – день наполеоновского нашествия). Все

летописцы отличают, что царь Иван «громил Великий Новгород». А ведь поводом для

этой страшной акции, был ложный донос, что новгородцы якобы хотят перейти под

власть польского короля, а самого царя Ивана «извести» и на его место

старицкого удельного князя Владимира Андреевича

[5].

«Новгородский погром» - быть может самый зловещий, но всё же лишь эпизод в той

вакханалии зверских, садистски изощрённых казней, которая продолжалась добрых –

два десятка лет[6]. То же и у Сталина –

1934 по 1953 г. (два десятка лет, а к ним бы следовало приплюсовать и великий

перелом, ликвидацию среднего крестьянства «как класса»).

Известно, что за договором о ненападении последовал ещё один – договор о ДРУЖБЕ

с фашистами, что вообще говоря, должно было поставить в тупик любого

приверженца ленинизма. Сталин и вторящий ему, как эхо, Молотов в своих речах и

тостах почти в открытую славили гитлеровскую Германию, Италию и нашу дружбу с

ними. Фашистская дипломатия горячо одобряла Сталина, «поступившего очень мудро,

сняв еврея Литвинова и назначив на его место арийца Молотова». Недавно впервые

опубликованные донесения наших секретных сотрудников

[7] проливают свет на отношение высшего немецкого руководства к тогдашнему

советскому. Например, один из высших дипломатических гитлеровских чинов фон Б.

говорил: «Что Сталин – великий человек – для всех очевидно. Чемберлена и

Даладье фюрер называл «червячками», но Сталина он уважает. Сталин – блестящий

политик и стратег! Буду до конца откровенным – напав 30 ноября 1939 г. на

Финляндию, он поставил нас в тяжёлое положение. ведь с Финляндией нес, немцев,

связывала дружба! Но мы принесли финнов в жертву. ибо именно в союзе со

Сталиным фюрер черпал силу и уверенность! И, разумеется, мы бесконечно

благодарны ему за миллионы тонн хлеба и нефти, за хром и марганец

[8].» Иосиф Джугашвили отвечал Адольфу Шикльгруберу столь же трогательной

привязанностью и редкой для себя – хитрого политика и интригана –

доверительностью. Именно по причине глубокого личного доверия к фюреру

советский вождь не верил ни единому из многочисленных донесений об истинных

планах вермахта (результатом чего и явилось подписанное 21 июня Берией решение

стереть разведчиков в «лагерную пыль»). Поразительно – и это вполне в натуре

Сталина, - что своё отношение к фюреру и созданной им империи он сохранил до

конца. Из воспоминаний С. Аллилуевой: «Эх, с немцами мы были бы непобедимы»,

повторял он уже когда окончилась война[9]

.

Двух крупнейших тиранов ХХ века определённым образом тянуло к друг к другу.

Поэтому само собою напрашивается сопоставление этих двух личностей друг с

другом: Полагаю достаточным взять аргументы из далёкого зарубежного источника,

где специалист провёл специальное социально-психологическое исследование

личности Гитлера[10]. Некоторые из его

наблюдений сопоставимы с личностью Сталина.

1. Жажда строительства и жажда разрушения жили рядом в его натуре,

проявляясь одинаково остро. Империя, создавая которую немцам . предстояло

поработить весь мир, должна была внушать ужас, много крови должно было

пролиться». Сталин, по-видимому, тоже и создавал и разрушал одновременно в

гигантских, глобальных масштабах: любой его поступок – «размером с земной

шар» (эти стихи Пастернака о нём пришлись ему весьма по вкусу).

2. «Благодаря умению собирать массы, он пришёл к власти, однако он знал,

как легко они стремятся к распаду. Есть лишь два средства предупредить распад

масс. Одно – её РОСТ, другое – её периодическое ПОВТОРЕНИЕ. Частные средства

возбуждения массы – знамёна, музыка, марширующие группы, разом

кристаллизирующие толпу, в особенности же долгое ожидание перед выходом

важных персон». Вполне относимо и к предмету нашего исследования, только я бы

добавила к средствам массового психологического соединения ещё и валы

аплодисментов, детские хоры, поющие с цветами в руках осанну «Спасибо

товарищу Сталину за наше счастливое детство!.»

3. «Немцы, если они не побеждают, - не его народ, и он без долгих

размышлений лишает их права на жизнь». – Сталин лишил права на жизнь многих

своих наиболее выдающихся соратников. Что же касается отступлений и поражений

армии, особенно в первый год войны, то не так ли он – единственный из Ставки –

не позволил сдать Киев[11], из-за чего

попал в плен весь юго-западный фронт (по данным начальника штаба Гальдера,

только в плен было взято 660 тыс. советских солдат и офицеров).

4. Фюрер обладал абсолютной властью и заставлял выполнять свои приказы,

даже самые абсурдные, при полном несогласии со стороны специалистов, выраженное

вслух, жестоко каралось.» – На военном Совете (до начала войны) командовавший

военно-воздушными силами генерал Рычагов при обсуждении вопроса о возросшей

аварийности позволил себе дерзкую реплику: «Аварийность и будет большая, потому

что вы заставляете нас летать на гробах». Одна только эта реплика и стоила ему

жизни[12].

5. «Он умел орудовать ОБВИНЕНИЯМИ, в годы восхождения это было единственное

средство объединить людей в массу». – К середине 30-х годов уже была создана

целая государственная машина «Орудования обвинениями, которая трудно постижимым

для нас сейчас образом смогла вырабатывать у своих жертв как бы невольное

ощущение своей «моральной вины» (первым это глубоко показал А. Кёстлер в

«Слепящей тиши»). Современники подтвердили этот странный феномен

[13].

Жестокость – это вера навыворот: она живёт, питаясь энергией страха и

подобострастия (лести), и ищет подтверждения в перманентном «чуде –

навыворот» - бесчеловечных акциях (преступающих норму обычной человечности),

сериях тайных преступлений, время от времени возобновляемых (психологическая

суть таинства остаётся, чудесность заменяется жуткостью).

Так от психологии Власти мы переходим к психологии социальной веры массы,

веры, персонифицированной в образе вождя; вы видели трансформацию этой веры в

сталинизме. Думается, поскольку сталинизм не уникален в ряду других

национальных вариантов социализма (в частности национальных вариантов

социализма (в частности, китайского, корейского, албанского)), то эти

наблюдения могут оказаться полезными для анализа и современного положения –

там, где модель бюрократического авторитаризма ещё продолжает

функционировать.

Сталинизм: идеология и сознание.

Что на первом этапе легендарного ослепления сталинизма в нашем обществе – в

период первой оттепели – главный, если не единственный, акцент был сделан на

версии индивидуальной ответственности. Происшедшее рассматривалось как

результат действий отдельных лиц, а сами эти действия как одиозные отклонения

в рамках однозначно правильной истории и не подлежащей критическому

переосмыслению политической реальности. С тех пор сам феномен и вместившая

его эпоха получили имя – «культ личности».

С первого этапа десталинизации и до недавнего времени сталинизм как проблема

был жёстко локализован вначале в границах 1937-1938 гг., а затем – 1929-1953

гг., вырезан из текущей истории и в таком виде представлен для дальнейшего

обозрения. Сейчас основные интеллектуальные усилия в обществе направлены на

то, чтобы вставить его «на место» и попытаться реконструировать нарушенные

исторические связи. Эти восстановительные работы, начинаемые сразу после

переноса огня, позволяют локализовать ошибки и осуществить очередную

нормализацию большой истории; тем самым поддерживать версии правильности и

единства генеральной линии и иллюзия возможности быстрого, не слишком

болезненного и достаточно радикального избавления от издержек текущих

отклонений. Сталин, разгромив оппозиционеров и прокрасив нэп из оттепели в

эпоху «гримас», одновременно полностью высветил послереволюционный период,

трагические ошибки которого ещё в 20-х гг. почти открыто признавались (а

заодно и большую часть российской истории эпохи самодержавия).

Хрущёв, ударив по сталинизму, заметно снизил тональность в критике

предсталинского периода, Критика Хрущёва Брежневым сопровождалась явным

выравниванием официальной линии в отношении к сталинизму. Происходящая сейчас

особенно решительная десталинизация другим своим «плечом» как бы приподнимает

20-е годы, вызывая неосознанную потребность в известной идеализации политики

и не слишком и не слишком дискредитировавших себя деятелей того периода.

Внимание первоначально сосредоточилось на технологии сталинского переворота

и на том, что ему непосредственно предшествовало. Кульминация была найдена,

причины всех дальнейших событий сосредоточились в одном: как оказался у

власти этот. Критической точкой, означавшей наступление собственно сталинской

эпохи, обычно считают 1929 (или 1928-1929 гг). Составившие этот «великий

перелом» основные его трещины также очевидны: установление личной диктатуры и

резкий, катастрофический по своим ближайшим последствиям нэпа; начало

дисбалансно форсированной индустриализации, заданное манипуляциями с

контрольными цифрами первой пятилетки; принудительная тотальная

коллективизация, проведённая под политику ограбления «внутренней колонии» -

крестьянства; начало методической подготовки «большого террора» - шахтинское

дело, процесс, Промпартии и т.д.).

Первой по времени была версия, ещё в 30-х выдвинутая Л. Троцким: «ребёнок

родился вообще не от родителей, сталинизм есть «предательство»,

«термидорианское отрицание» большевизма, а 1937 г. окончательно разделил их

«рекой крови».[14] Именно это время –

естественно, без указания её действительного авторства – возрождается сейчас в

многочисленных идеологически санкционированных попытках описать сталинизм в

прямом противопоставлении предыдущему периоду. Сталинизм со всей очевидностью

заимствовал многие положения большевистских теорий, отдельные формулировки,

которой были, куда хлеще сталинских – хотя бы в силу большей литературной

одарённости «Экономики переходного периода», в которой утверждалось, что

«пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая

трудовой повинностью, является . методом выработки коммунистического

человечества из человеческого материала капиталистической эпохи

[15]». Сталин был не обязательным, но законным порождением такого режима. Он

существенно изменил политический курс, стиль, атмосферу, само направление

идейной эволюции, но использовал, сохранил и довёл до логического конца именно

эту идеологию власти, усугубив её соответствующей технологией. То, что

интеллектуальное ядро руководства сменилось аппаратным, вожди – вождём, теория

– волей, поиск исторической колеи – несгибаемой ни с чем не считающейся

генеральной линией, под конвоем ведущей страну через нечто непроходимое, и всё

это не отменяло главного и осуществлялось в той же структуре власти: знание как

харизма и конечное оправдание политической воли – вождь (коллективный или

персональный) как высший авторитет и носитель этого знания – организация,

осуществляющая нисхождение этого знания в действующие органы общества и народ и

обеспечивающая «претворение в жизнь» – внемлющие, впадающие в энтузиазм или

подчиняющиеся массы.

То что сталинизм это результат последовательного воплощения марксистской

ортодоксии, у нас негласно подозревали всегда. Теперь это выходит на уровень

теоретических обобщений. Но пока мы таким образом испытываем собственную

смелость, западные советологи считают своим долгом защищать Маркса даже от

Ленина: «Можно представить себе уникальную уничтожающую оценку, какую дал бы

воскресший из мертвых Маркс, неспособности своего ученика с Волги понять

некоторые основы того, чему «учит марксизм»

[16]. Для наших разрушителей догм это, очевидно, следующий шаг в иерархии

развенчаний, и если мы его вместе с ними сделаем, то придём к отнюдь не новому

выводу о том, что Сталин по ряду параметров был более последовательным

марксистом, чем Ленин.

Важным аспектом тотализации было сосредоточение функциональных зон общественного

сознания совмещение функций социальной теории, идеологии, «практического

разума» структур власти и массового сознания. проблема, таким образом состоит в

том, чтобы учитывать возможности искусственных бифуркаций. Такие практические

неконтролируемые катаклизмы, таким был сталинизм - во многом порождение

современности. «Пригожинская парадигма, - пишет О. Тоффлер, - особенно

интересно тем, что она акцентирует внимание на аспектах реальности, наиболее

характерных для современной стадии ускоренных социальных изменений:

разупорядочености, неустойчивости, разнообразии, не равновесии нелинейных

соотношениях, в которых малый сигнал на выходе может вызвать сколь угодно

сильный отклик , темпоральности - повышенной чувствительности к ходу времени».

[17] Ныне мы знаем, что человеческое общество представляет собой необычно

сложную систему, способную претерпевать огромное количество бифуркаций... Мы

знаем, что столь сложные системы обладают высокой чувствительностью к

флуктуациям. Мы живем в опасности, неопределенном мире, внушающем не чувство

слепой уверенности, а лишь чувство умеренной надежды.».

[18] Такой подход в крайне драматической ситуации - в стране и в мире в

целом - в равной мере предостерегает как от обезнадежной пассивности, так и от

не в меру решительных и узко целенаправленных действий, не учитывающих, что на

границе того, что называется экстремизмом, в политике, сейчас существенно

понижена.

Это требует нового качества сознания – способности работать в условиях

известной неопределённости и подвижности самой иерархии целей. В этом

отношении человечество уже выработало немалый опыт. Он – в истории культуры и

мысли, взятой как целое, вне чрезмерной сосредоточенности на каких-либо

отдельных и частных по своей сути линиях. Освобождаться от идеологического и

социально-психологического наследия сталинизма – значит не только, а может

быть, даже не столько пересматривать его «позитив», сколько осваивать те

пласты культуры сознания, которые были им и его предшественниками

дискредитированы или просто отброшены. Модный сейчас плюрализм в этом плане

не выход, поскольку допускает известную зацикленность разных сознаний на

разном, каждого – на своём. Альтернативное – универсалистское – сознание

преодолевает плюралистическую конфликтность уже тем, что просто не допускает

существования другого, но активно стремится к пониманию, к тому, чтобы

увидеть момент истины и в другом – а значит и собственную ограниченность. Его

идеал – само себя понимающее целое культуру, его «всеединство».

Сталинизм и постсталинизм

Необходимо осмыслить, прежде всего, место 30-40гг. в перспективе последующего

общественного развития. Ибо именно стремление понять, как в ее наследии можно

безоговорочно или с оговорками принять, а что следует с раскаянием и ужасом

отринуть, есть, наверное, самое главное, зачем, собственно, надо ворошить

грязное и кровавое белье сталинских десятилетий. Да и сами сталинские

преобразования в те годы, сами сочетания слагающих их зерен и плевел

становятся гораздо более четкими в свете дальнейшего хода истории. Логические

представляется возможными и очевидно ясными два подхода к проблемам нашего

времени. В простейшем из них предполагается, что события 30-40гг. лишь

косвенно связаны с сегодняшними проблемами. То, что произошло в сталинские

времена, рассматривается здесь как дела давно минувших дней, так или иначе

«перекрытые» последующие тридцатилетием. Потребность в перестройке и

ускорение экономического роста выводится в этом случае в основном из

застойных процессов 60-70-х гг. Что касается сталинизма, его разоблачение

считается необходимым преимущественно в качестве средства предотвращение

крайностей культа личности и политических эксцессов вроде предвоенных и

последовоенных репрессий. Согласно точке зрения, в 50-70-е гг. не было

серьезных сдвигов, и советское общество пришло к повторному середины 80-х гг.

в качественном смысле таим же, каким оно сложилось на исходе сталинского

правления современная социально-экономическая и историческая обстановка в

советском обществе сложилась, как мы думаем, в результате взаимодействия

своего рода сложения и переплетения последствий того, что произошло в

условиях сталинизма, с тем, что случилось в последующее десятилетие. В самом

деле. Несмотря на еще не оконченные споры относительно суммарной оценки

итогов того, что случилось в эпоху Сталина, можно, по-видимому, считать

очевидным следующее.

С точки зрения народнохозяйственного, технико-экономического прогресса, в стране

осуществляется в это время один из вариантов индустриализации, перехода от

доиндустриального и раннеиндустриального технико-технологического типа

производства к развитому индустриальному типу производства, вариант этот

послефорсированный характер в том смысле, что все усилия общества

концентрировались на ускоренном развитии тех элементов производительных сил,

наращивание которых в глазах политического центра имело первостепенное,

приоритетное значение, независимо от того, как сказывалась такая концентрация

на остальных сферах общественной жизни. С точки зрения социально-экономической,

происходила смена классической многоукладной экономики переходного типа

специфическим вариантом одноукладной раннесоциалистической или деформированной

социалистической экономики; подобная смена означала не только унижение частной

собственности и основных на ней форм эксплуатации, но и преимущественно

внешнеэкономическому способу регулирования хозяйственной жизни; в

существовавшей у нас многоукладной экономике переходного типа действовало

относительно независимых экономических субъектов, связанных друг с другом

товарно-денежными, рыночными отношениями, находящимися под регулирующим

воздействием государства, держащего в руках «командные высоты» хозяйства;

вместо этой экономики сложилась нерыночная фактически бестоварная экономика,

где почти все элементы полностью подчинены государству и управляются, главным

образом, с помощью внеэкономических, командно-директивных методов. Иными

словами, произошел переход от саморегулирующейся экономики нэповского типа к

регулируемой из политического центра монопольно-государственной экономике,

[19] в которой имелась возможность сосредоточить народные силы на том, что

этот центр считал приоритетным как в тех случаях когда подобное сосредоточение

поддерживалось трудящимися, так и тогда, когда народные массы не принимали

приоритетов власти; в прочем, большую часть периода 30-40-х гг. следует считать

даже не переходом к административно управляемой монопольно-государственной

экономике, а временем функционирования этой экономики.

В политическом смысле шло складывание и развитие беззаконного авторитарно-

деспотического режима, подчиобщественную жизнь не правовой, а произвольной,

командно приказной власти. Подобный режим обеспечивал, правда, возможность

директивного управления экономикой и концентрацию ресурсов общества на любых

участка, в том числе и на тех., от которых действительно зависело само

существование страны и исход ее столкновений с внешними врагами; но тот же

режим уничтожал в зародыше малейшие ростки демократии и правового

государства, душил всякую народную самостоятельность, губил почти любую

инициативу и потому зачастую вызывал бессмысленное, неоправданное

расходование народных сил; одновременно авторитарно-деспотический режим

выступал в качестве главного средства поддержания необъятной личной власти

Сталина, давая возможность ему и его окружению осуществить непрерывные

репрессии, направленные на сокрушение реальных или мнимых противников и еще

больше – на поддержание атмосферы всеобщего страха, нужной не столько для

защиты общественных интересов, сколько для господствующего положения правящей

верхушки, ее абсолютного всевластия в обществе; деспотический политический

режим позволял тем, кто стоял тогда руководства страной, творить любые

беззаконие и любой произвол, избегая ответственности за совершение и

повторение самых губительных ошибок и промахов; репрессии, стоившие жизни

миллионов, есть наибольшее страшное выражение политической сущности

сталинизма. И наконец, в культурном, идеологическом, социально-

психологическом смысле происходил цивилизационный сдвиг, в котором продолжали

развертываться противоречия социальных отношений: десяти миллионов люде

осваивали начала современной городской культуры, получали образование,

приобщались к основам цивилизованного здравоохранения, но при этом грубо и

бессмысленно поспешное разрушение устоев традиционного образа жизни и

традиционной морали далеко опережало складывание и усвоение нового

жизнеустройства. Массовое распространение двоедушия противоестественное

соединение энтузиазма и героического отношения к жизни с падением

общественных нравов, с ослаблением роли совести и ощущения личной

ответственности, с ростом жесткости и политической бесчестности оказывалось

следствием подобного положения. В общем как бы ни оценивать систему,

сложившуюся в 30-40-е гг., в целом ясно, что эта система несла в себе самой

необходимость изменения, своего рода потребность в самоотрицании. Похоже,

правда, что эту необходимость не все люди, жившие в то время, четко ощущали.

По-видимому, большинству из них – и тем, кто управлял тогдашним обществом, и

тем, кто был его «винишками», - существовавшие порядки казались чрезвычайно

прочными, рассчитанными если не на веки, то на очень долговременную

перспективу. Но объективно, вне зависимости от состояния массового сознания,

дело обстояло иначе. В 30-40-е гг., пока главный экономический поток развития

страны определялся индустриализацией, административно хозяйственный механизм

давал возможность решения узловых проблем экономик. Когда же и поскольку

первостепенное значение в стране стали приобретать задачи перехода к научному

индустриальному производству, тогда и постольку сталинская модель

хозяйственного управления, сталинский вариант монопльно-государственной

социалистической экономики перестал играть хоть какую-то позитивную роль.

Если в период индустриализации, в тех чрезвычайных условиях, в которых она

проходила в нашем обществе, этот вариант был один из возможных способов

форсирования экономического роста, то затем по мере завершения

индустриализации, он стал все более явно превращаться в абсолютное

препятствие научно-технического прогресса, в механизм его торможения.

Обозначалась необходимость перехода от бестоварной командно-директивной

экономик к социалистической экономике последовательно хозрасчетного, т.е.

планово-товарного, планово-рыночного типа. К тому же кровавые чистки 30-40-х

гг., физическое уничтожение «цвета нации» и вообще деятелей, воспитанных в

демократической культуре, знакомых с ее практикой или хотя бы практикой

реального демократического центризма, имели своим следствием пересечение

нормальной политической преемственности, прорыв традиций, передачи опыта,

исторической последовательности. К 50-и гг., т.е. ко времени, когда

возможность демонтажа сталинизма приобрела серьезный характер, подавляющее

большинство политических, хозяйственных, идеологических кадров составляли

люди, просто не знавшие, что такое настоящая демократия или что такое

отвечающее условиям второй половины XX века планирование с учетом рыка и

товарных отношений. В общественном сознании преобладали искаженные, очень

далекие от действительности представления о многообразии возможностей

сталинизма и о реальном развитии несоциалистического мира. Как и

подсознательный страх, политическая ограниченность, обусловленная нарушением

нормальных связей с заграницей, затрудняла осознание необходимости

радикальных перемен. Объективно в послевоенные десятилетия нашей стране

предстояло начинать развертывание НТР и переход научно-индустриальному

производству, одновременно завершая, так сказать, попутно «доделывая»

индустрию там, где она еще не закончилась. В этих условиях почувствовать

перелом процесса, начало новой стадии нового экономического развития было не

так-то просто. Во всяком случае, ни Сталин, ни его окружение, т.е. люди,

многие из которых на рубеже 20-30-х гг сумели в сплетении общественных

потребностей различить важность ускоренной индустриализации, не смогли после

войны понять качественное отличие новой экономической эпохи от прежней. В

1931 г, когда Сталин говорил о необходимости за 10 лет преодолеть

промышленное отстаивание в России, «или нас сомнут», но так или иначе

«схватывал» - пусть не точно, искаженно - одно из самых повелительных

требований эпохи. После войны, на вершине могущества генералиссимуса не

ощутил меняющегося течения истории. В 1946 г., формулируя общие задачи страны

на последовательную перспективу, и в качестве основного, необходимость

увеличения производства стали, чугуна, угля, нефти т т.п.. Он говорил об этом

так, словно не появилась возможность использование атомной энергии, как будто

не носились в воздухе идеи кибернетики и небывалой информационной техники, не

набухала вся атмосфера общественной жизни предвестиями новой научно-

технической революции. Разумеется, суждения, содержащиеся в речи в 1946 г..,

свидетельствует о недостаточной проницательности Сталина, о том, что гением

он все-таки не был, и не только в военном деле, но и в области социально-

экономической политики, социальной теории, там, где он подвязался дольше

всего и где чувствовал себя наиболее уверенно. Гений тем и отличается, что в

главном и решающем видит то, что скрыто от среднего и даже сильного (но не

гениального) ума. Как свидетельство невозможности относить Сталина к числу

истинных гениев, его неспособности уловить принципиальную перемену перспектив

народнохозяйственного развития в 1946 г. вполне сопоставима с ошибочной

оценкой военно-политических перспектив в 1940-41 гг.. но ведь если не гением,

то все же выдающимся и опытнейшим политиком Сталин был. И потому что его

ошибка есть подтверждение объективной трудности отделения основного от

второстепенного при анализе экономических проблем конца 40-х годов.

Результатом сложения множества фактов, действовавших в очень сложной и

трудной обстановке, явилось преобладание на протяжении еще трех десятилетий

после смерти Сталина внутренне противоречивых, непоследовательных и в этом

смысле ложных форм стало совершенно невозможным, и поэтому некоторые ее

существенные элементы более изменены. Но поскольку изменения проводились под

руководством людей и групп, не осознававших необходимости именно коренных

преобразований и так как большинство народа не ощутило еще нужды в сдвигах

всеохватывающего типа, перемены, происходившие с середины 50-гх гг.,

оставались неполными, однобокими затрагивающими одни стороны административно-

командной системы и не касавшиеся других. В определенных отношениях развитие

общества стало напоминать течение слоновой болезни – тяжкого недуга, при

котором отделенные части тела начинают непомерно разрастаться, тогда как

другие остаются неизмененными.

Все пропорции организма, все его строение грозит в этом случае приобрести

уродливый, нежизнеспособный характер. Спору нет, односторонность и внутренняя

притворчивость развития в течение этих тридцати с лишним лет проявлялись очень

неодинаково. В одни годы делались попытки осуществления сравнительно

радикальных реформ, в другие – пресловутое стремление к стабильности приводило

едва ли не к полному отказу от каких – либо перемен. Точно так же осознание

необходимости подобных сдвигов, формирование их идейных предпосылок в разное

время и разных людей проходило с различной интенсивностью. Весь период, когда

руководство страной возглавил Хрущев, отличалось от тех лет, в течение которых

высшая власть находилась в руках Брежнева. Но в нашем рассмотрении, нацеленном

на то, чтобы «выстроить» общую схему, отражающую связь итогов сталинского

периода (т.е. преобразований 30-40х-гг.) с перестройкой (преобразование 80-х),

нет нужды разбирать конкретный ход событий в промежуточные десятилетия, лежащие

между ними. Достаточно сказать, что в целом именно неполнота, несистеность,

непоследовательность изменений и вытекающая от сюда вытекающая фальшь составили

характерные свойства общественного развития в 50-70-е гг.. Как раз эти свойства

в первую очередь важны для понимания того, как соотносится данное развитие с

наследием 30-40-х гг., почему перестройка сегодня не сводится к одному лишь

преодолению сталинизма. Односторонний, половинчатый характер сдвигов 50-х –

начала 80-х годов яснее всего проявился в изменении экономического и

политического устройства советского общества в этот период. Возрастающее

несоответствие директивного планирования, вообще административных,

внеэкономических методов хозяйствования требованием развитого и зарождающегося

научно-индустриального производства заставляло вновь и вновь предпринимать

попытки изменить экономические порядки, сложившиеся в 30-40е годы. Однако по

причинам, о которых шла речь выше, попытки эти не затрагивали основ

административно-технической системы. Создавались и ликвидировались

министерства, отраслевая организация заменилась территориально-совнархозной,

совершенствовались нормативы и системы оплаты труда. Общие же принципы

преимущественно директивного управления оставались нетронутыми. Эти принципы

сохранились и в тех немногих случаях, когда пробовали внедрить в народное

хозяйство механизмы, которые, вообще говоря, могли бы стать частью радикальных

социально-экономических преобразований: ввести хозрасчет, расширить сферу

действия товарно-денежных отношений и рыночных регуляторов, поставить заработки

в прямую связь с конечными результатами труда. Ибо ни один из планов

преобразования экономики в то время не был ни всеохватывающим ни

последовательным. Все они предполагали лишь частичные перемены, при которых

товарные, хозрасчетные механизмы должны были непонятным образом сочетаться с

сохранением в экономике приматов административных принципов, директив, приказа,

центролизированного центрообразования. Даже самая решительная из попыток

изменения экономики в 50-70-е годы – реформа 1965 г. – исходила из того, что

одновременно с провозглашением экономической самостоятельности предприятий

министерства, ведомства продолжают нести главную ответственность за выпуск той

или иной продукции и потому за ними фактически остается верховная экономическая

власть. Стремление «задействовать» хозяйственные и товарно-денежные механизмы,

ничуть не ослабляя административно-приказное начало, всегда имеет ничтожно

малые шансы на успех. В 50-70-е годы безнадежность подобных намерений

усугублялось крайней недостаточностью их политического и идеологического

обеспечения. Конечно, и в стране в целом, и в системе хозяйствования кое-что

переменилось. Расширение масштабов экономики сделало невозможным столь же

высокую концентрацию экономической власти в центре, как это было в 30-40-е

годы. Директивный по преимуществу характер экономических отношений сохранился,

но фактическое принятие решений в несколько большей мере распределялось по

разным уровням хозяйственно-политической иерархии. Основа хозяйственной жизни

по прежнему определялась директивой, но теперь директивы больше, чем раньше,

приходилось согласовывать, «увязывать» в различных инстанциях и на различных

ступенях управления. Сильно централизованная, командная,

административно-директивная экономика в чистом виде сменилась чуть иной

разновидностью административно-директивного хозяйствования – своего рода

экономической согласования (может быть, точнее сказать - согласовывания)

[20]. В 50-70-е гг. эволюция политической системы глубоко отличалась от

предшествующего периода. Наиболее существенным изменением явилось прекращение

массовых многомиллионных репрессий, составлявших важнейшую часть сталинских

политических порядков. Политические репрессии в послесталинскую эпоху не

совершенно ушли из нашего быта; появились даже некоторые новые их виды

знаменательны, например, неоднократно выдвигавшиеся обвинения в злоупотреблении

психиатрией. Но общей масштаб использования репрессий в качестве средства

решения политических задач и поддержания политической стабильности сократился

во много раз. «Подсистема страха» была перестроена таким образом, что ее

функционирование потеряло прежний, если так можно выразиться, необузданный

размах. Вместе с сокращением репрессий и в значительной мере вследствие в

политической системе и политической атмосфере советского общества изменилось и

многое другое, работа высших органов власти – верховного совета, Центрального

комитета партии и т.п. – приобрела большую упорядоченность и регулярность,

стало несколько более открытой. В общем и целом политический режим перестал

быть таким произвольно-тираническим, каким он был при Сталине.

Подъем благосостояния в 50-70-е гг. выглядит внушительно только в сравнении с

нищетой 30-40-х. Даже по сравнению с положением народа в 20-е годы основные

результаты этого подъема не кажутся очень существенными. По части питания,

например, немногое оказалось заметно лучше того, что было перед началом

форсированной индустриализации. Нечего и говорить о международных

сопоставлениях: целый ряд показателей материального уровня жизни – оплата

труда, жилье, автоматизация быта – у нас, как и раньше, гораздо ниже, чем на

западе, или в ГДР, УССР, ВНР[21]. Однако

основное противоречие не в сравнениях с другими странами и периодами.

Практически и политически важнее иное. На протяжении десятилетий после смерти

Сталина реализация возможных планов поворотов в сторону повышения

благосостояния ограничивалась отсутствием экономических реформ и

последовательной демократизации. Но ничто в эти годы не сдерживало развития

народных потребностей. Вот уже где произошел действительно революционный

скачок. Рост образование и квалификации, урбанизация, ослабление всенародного

страха и оцепенение, увеличение открытости общества и проистекающее отсюда

постоянное распространение знаний о положении за рубежом, все это создавало

почву для стремительного взлета запросов, для коренного изменения представлений

о нормах и идеалах последней жизни. Начавшийся – пусть и недостаточный – подъем

благосостояния дополнительно подстегивал, ускоряя процесс обогащения

потребностей.

В 50-70-е гг. наша страна впервые в своей истории перестала быть

преимущественно крестьянской, сельской по составу населения, но стала в этом

смысле страной урбанистической, рабочей и интеллигентской. В конечном счете,

без подъема образованности, без урбанизации и формирования рабоче-

интеллентенческого большинства в стране нельзя преодолеть сталинское

наследие, осуществить реальную демократизацию нашей жизни. Несчастье однако,

в том, что социальные и культурные перемены последних десятилетий, будучи

сами по себе необходимыми и неизбежными, не были достаточными, полными

условиями прогресса. Социально-культурное развитие, не подкрепленное

экономическими и политическими реформами, как и развитие экономики,

выливалось в изолированное, половинчатое изменение отдельных сторон

общественной жизни, зачастую только усиливавшие ее диспропорции, не

способствовавшие настоящему росту глубинной культуры. Кандалы не

преобразованной административной экономики и не демократизированной

политической системы сковывали развитие сельского хозяйства, препятствовали

его совершенной интенсификации. Пока сохраняется административная,

внерыночная аграрная экономика, сокращение занятости в аграрном секторе,

какое произошло у нас становиться источником дефицита труда в сельском

хозяйстве. В развитии советского общества в течение трех десятилетий, после

того как умер Сталин и сталинищина в буквальном смысле перестала

существовать, не сделало менее острой необходимость уничтожения сталинизма,

устранения деформаций реального социализма, возникших в 30-40-е годы. В 70-

80-е такая необходимость стала еще более настоятельной, ибо исчезли

возможности хотя бы половинчатого, противоречивого движения, которые имелись

20-30 лет назад. В 50-е г. следствием неспособности решительно покончить со

сталинизмом и следовательно идти по пути XX съезда явился половинчатый

прогресс, через 2-3 десятилетия закончившийся застоем и предкризисной

ситуацией. Теперь, если говорить о перспективе десятилетий, попытки обойтись

без радикального обновления, без перехода от административно-авторитарной

системы к хозрасчетному и демократическому, гуманному социализму.

Обрекают страну на застойное существование, грозящее закончится экономической

и социальной катастрофой.

Противоречия 50-70-х годов создали и более глубокие, труднее устранимые

факторы, обуславливавшие возможности появления широких настроений, не

связывающих перспективу будущего страны с очищением от сталинского наследия.

Половинчатость перемен, происшедших в послесталинские десятилетия, таким

образом осложнила проблему перестройки и обновления нашего общества, что сама

эта сложность благоприятствует возникновению иллюзорных представлений о

возможности улучшить жизнь народа и предотвратить сползание страны к кризису

без устранения сталинизма, а то и с помощью возрождения порядков сталинского

типа. Сегодня, после того, как в течение тридцати с лишним лет

функционировала не сталинские – откровенно деспотическая, - а

бюрократизированная, полуолигархическая разновидность административно-

командной системы, перестраивать нужно не только то, что сложилось в 30-40-е

годы, но и то, что наслоилось (и разложилось) в 50-70-е. Радикальное

улучшение нашей жизни действительно требует устранение не только того, что

родилось в годы сталинищины. Трудности, появившиеся через много лет после

смерти Сталина, в иную эпоху, при иных руководителях, реально, на самом деле

существуют в обществе. Миллионы людей каждодневно сталкиваются с ними, ощущая

эти столкновения как проявление сегодняшнего, а не вчерашнего зла.

Для сторонников обновления социализма, для тех, кто стремиться придать ему

гуманистический и демократический облик, наличие в обществе многих подходов к

перестройке представляется явлением нормальным и позитивным. Плюрализм мнений

и идей есть норма демократизации, и именно через развертывание,

сопоставление, соревнование различных идей пролегает лучший путь перестройки

нашего времени, движения общества к новому качественному состоянию. Но ясно,

что успех подобного движения, обеспечения победы в идейном соревновании

линии, выдвинутой руководством КПСС, требует борьбы, трудовой и общественной

активности миллионов и миллионов людей. В этой борьбе отношение к

преобразованию 30-40-х гг. и к наследию сталинизма предстает не как проблема

далекой истории. Половинчатые сдвиги послесталинских десятилетий не

уничтожили сталинизм. Он не умер, он ушел в прошлое. Сталинское наследие,

сталинские традиции все еще участвуют в нашей общественной жизни. И как

существующая до сих пор реальность многих экономических, политических,

идеологических порядков, в основе своего сохранившихся со сталинских времен.

И как обозначение главного в системе тех деформаций сталинизма, которые

должны быть устранены в итоге перестройки. Но одновременно и в качестве

символа, идеала, программы антиперестроечных сил – как тех, что стоят за

незнанию думает, что можно избежать ее сложностей посредством воссоздания

смягченной разновидности сталинизма. Разоблачение сталинской системы,

разъяснение того, что она и в прошлом больше сковывала страну, чем развивала

ее, а в нестоящем представляет абсолютное предприятие общественному

прогрессу, составляют поэтому не приемное и немаловажное условие идейно-

теоретического обеспечения перестройки.

Приложение:

Список используемой литературы:

1. Осмыслить культ личности Сталина. Б.Н. Чистов, М.Ф. Шатров.

2. Источники спорят Ю. С. Борисов, В. М. Курицин, Ю.С. Хван.

3. Новый мир №11-12, 1988, 1989 гг.

4. Наука и жизнь №1, 1989 г.

5. Знание – сила №8, 1987 г.

6. Горизонт №3, 1988 г.

7. Нью-Йорк, 1970г.

8. Неделя №41, 1988 г.

9. Н. И. Бухарин «Экономика переходного периода»

10. Наука и изменение, 1986г.

11. Социалогические исследования № 4, 1987 г.

[1] Т.Лисичкин. Мифы и реальность-Новый мир, 1988, №11, с.160.

2 А.Цинко Истоки сталинизма. -Новый мир, 1988, №11-12; 1989 №1-2.

3 Журнал “Наука и жизнь” 1989 №1, с.в5

4 Обратим внимание, что это пишет автор,

немного сетующий на то, что “нашему русскому рабочему движению не удалось

избежать христианизации марксизма”. -Там же, с.55

5 Там же 1988 №11, с.48

[2] Дочь Сталина свидетельствует: «И так

как отец относился к нему (сыну Якову) незаслуженно холодно, а это было всем

известно, то никто из высших чинов военных не стал оказывать ему протекцию,

зная, что это встретило бы ярость отца. Яша всегда чувствовал себя возле отца

каким-то пасынком. Первый брак принес ему только трагедию. Отец не желал

слышать о браке. и вообще вел себя, как самодур. Яша стрелялся у нас на кухне,

ночью. Пуля прошла навылет, но он долго очень болел. Отец стал относиться к

нему после этого еще хуже.» - С. Аллилуева.

[3] Разве отмена паспортов для крестьян,

обложение их непосильной «данего» (против чего тщетно протестовал Бухарин) не

явились новым введением «крепостного права» в России в середине XX века?! И,

следовательно, сталинский режим – это, так сказать, феодальный социализм.

[4] - «Сталину . кажется, что до сих пор мы

были слишком сентиментальны и пора одуматься. Пётр I уже оказался параллельно

неподходящей. Новоё увлечение (зима 1941г. – М.К.), открыто исповедуемое (!), -

Грозный, опричнина, жестокость. На эти темы пишутся новые оперы, драмы,

спектакли. После романа и пьесы о Петре I А. Н. Толстому была заказана пьеса

«Иван Грозный»), а Эйзенштейну и Прокофьеву (с перспективой оперы, очевидно

(одноимённый фильм по свидетельству Б. Пастернака – Новый мир, 1988г., №6, с.

218).

[5] - Сей исторический «блик» не

высвечивает ли аналогичный случай якобы с «заговором» Тухачевского и других

маршалов и генералов, возжелавших «извести царя»?

[6] В. Корбин. Посмертная судьба И. Грозного. – Знание – сила, 1987 №8, стр. 57.

[7] О.Горчаков. Накануне, или трагедия Кассарды. – горизонт, 1988 г, №3.

[8] Горизонт, 1988г. №3

[9] С. Аллилуева. Только один год. Нью-Йорк, 1970. Стр. 339-340

[10] Canetti E. Die Yesheltene Zunuhft

Aufsatge und Yeschreche Munchen, 1972 г., S. 7-39.

[11] Танки Гудериана, обойдя город с

севера и с юга, углубились до 400 км за Киевом; Жуков настаивал на этом, но

Сталин отстранил (на время) его от командования.

[12] К. Симонов «Глазами человека моего поколения». – Знамя, 1988г. №5 с. 72-73

[13] См.: Ю. Феофанов. «Мы думали, что так надо.» – Неделя, 1988г. №41.

[14] См.: Лев Троцкий. Сталинизм и

большевизм – Бюллетень оппозиции, 1937г., №58-59 стр. 11,13.

[15] Н.. Бухарин. Экономика переходного

периода. Часть I. Общая теория трансформационного процесса М., 1920 г, стр 146.

[16] Robert C. Tucker. Lenin`s Bolshevism

asa Culture in the Making – In: A. Gleason P. Kener, R. Stites (eds.).

Bolshevik Culture. Experiement and Order in Russian Revolution. Bloomington

(Indiana), 1985, р, 11.

[17] О. Тоффлер, Наука и изменение. – В

кн.: Илья Пригожин, Изабелла Стенирс. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с

природой. М., 1986, с. 16.

[18] Илья Пригожин, Изабелла Стенирс. Указ. Соч., с.386.

[19] В прошлом мы использовали выражение

«государственно-монополистическая экономика социализма». Более удачный термин –

монопольно-государственная экономика, - подчеркивающий отличие нашей экономики

30-40-х годов от экономической системы государственно-монополистического

капитализма, предложен Ю.А. Васильчуком.

[20] См. подробнее: П.О. Авен, В.М.

Широнин. Реформа хозяйственного механизма: реальность намечаемых

преобразований. – Известия СО АН СССР. 1987 г. №13, сер.: Экономика и

прикладная социология. Вып. 3, с. 33-37.

[21] См.: Развитие рабочего класса в

социалистическом обществе. М., 1982 г., с. 429-449; Л.А. Гордон. Социальная

политика в сфере оплаты труда. – социалистические исследования, 1987, №4, с.

12-14.