Реферат: Февральская Буржуазно-Демократическая Революция:

темнотой опустел центр города.

Можно без особого преувеличения сказать, что правительство проиграло еще 25

февраля. Это было предопределено исходом событий этого дня. Он оставил

глубокий след в сознании солдат гвардейских частей. Военные власти не отдали

приказа о стрельбе по демонстрантам. Это облегчило положение солдат. Рядовые

из запасных батальонов гвардейских частей сами всего несколько месяцев назад

были крестьянами или рабочими, приказчиками, ремесленниками, словом, частью

простого народа. И они, чтобы им ни говорили офицеры, не могли видеть в

демонстрантах “внутреннего врага”. Они знали, что делают эти люди на улицах,

знали, чего они хотят, чего добиваются. Они сами ютились на нарах в три

этажа, в переполненных душных казармах. Еда была плохая, рационы маленькие,

служба и занятия выматывали душу и тело. Впереди маячила скорая отправка в

окопы. Эти солдаты были подневольными защитниками старого строя. Вот почему

они радовались, что им уже второй день не отдавали приказа о стрельбе в

народ.

Хабалов и Протопопов были уверены, что им удастся справиться с волнением без

стрельбы. И причина этого лежала не в гуманных соображениях. Военный министр

Беляев говорил, что “трупы на Невском произведут ужасное впечатление на

союзников”. Опасались и дурного впечатления, которое расстрел произведет на

действующую армию. Власти боялись нового 9 января в столице. А, кроме того,

многие из них лишатся своих теплых местечек и станут козлами отпущения для

царского гнева. В 14 часов 40 минут генерал Хабалов направил в ставку

секретную телеграмму на имя начальника штаба верховного главнокомандующего

генерала М. В. Алексеева. Он называл события 23–25 февраля забастовкой

“вследствие недостатка хлеба”. Далее сообщалось об уличных выступлениях и о

том, что “толпа рассеяна”. Протопопов со своей стороны послал телеграмму

дворцовому коменданту В. Н. Воейкову о забастовке на продовольственной почве,

“сопровождающейся уличными беспорядками”. Его телеграмма кончалась так:

“Движение носит неорганизованный, стихийный характер, наряду с эксцессами

противоправительственного свойства, буйствующие, местами, приветствуют

войска. Прекращению дальнейших беспорядков принимаются энергичные меры

военным начальством. В Москве спокойно”.

25 февраля над ставкой пробежала легкая тень тревоги. Прибыло несколько

офицеров, которые рассказывали, что они видели “своими глазами” 23 февраля.

Но распорядок привычной жизни в ставке не изменился. После пятичасового чая

император, как обычно, удалился к себе. Он просмотрел почту, доклады,

прибывшие из Петрограда от некоторых министров. Затем пришел генерал

Алексеев.

Алексеев протянул царю телеграмму Хабалова. Тот внимательно прочитал ее, но

выражение лица его нисколько не изменилось. Лишь слегка вопросительно он

поднял глаза на начальника штаба.

Он слушал Алексеева вполуха. На самом деле продолжал думать о прочитанной

телеграмме. Острой иглой в сердце кольнуло вдруг предчувствие беды. Но он

попытался отогнать его. В конце концов это только забастовка. Они,

несомненно, справятся сами и быстро. Однако мысль невольно возвращалась к

Царскому Селу, к детям, к жене. Надо, однако, постараться скорее здесь все

закончить. Придется, пожалуй, ехать.

За обедом он был весел. Придворный историограф генерал Дубенский заметил,

что “государь как будто встревожен”. Обед кончился в 20 часов 30 минут.

Дубенский, вернувшись к себе, записал в своем дневнике: “Из Петрограда

тревожные известия: голодные рабочие требуют хлеба, их разгоняют казаки,

забастовали фабрики и заводы, Государственная дума заседает очень шумно,

социал-демократы, Керенский взывают к ниспровержению самодержавной власти, а

власти нет. Вопрос о продовольствии стоит очень плохо. Во многих городах, в

том числе в Петрограде и Москве, хлеба нет. Оттого и являются голодные

бунты”.

В это время Воейков принес телеграмму Протопопова. Она гораздо больше

встревожила царя. “Беспорядки?” Это уже не забастовка. Это пахнет большим.

“Буйствующие” – что еще за слово выдумал наш “Калинин”? Они приветствуют

войска! Хоть и приветствуют, а все равно буйствующие. И уж признает, что

есть “противоправительственные эксцессы”! Нет, необходимо действовать.

Алексеева надо позвать.

– Прибыл, ваше императорское величество. Что-нибудь срочное?

– Да, Михаил Васильевич. Я тут надумал насчет той телеграммы. Отправьте-ка

Хабалову такой приказ: “Повелеваю завтра же прекратить в столице

беспорядки”. – Тут же поднял глаза Алексеев. Он хорошо помнил, что в его

телеграмме такого слова не было, только забастовки назывались. – Да-да,

беспорядки! Так будет порезче, это их подтолкнет! Так, “беспорядки,

недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай”. Прямо за

моей подписью. Это действительно безобразие. И в такое время. Вы правы,

Михаил Васильевич. Срочное это дело, срочное.

После того как Алексеев ушел и телеграмма была передана в Петроград, ему

принесли телеграмму от императрицы: “Совсем нехорошо в городе”. Это сначала

смутило его. Раз императрица пишет, значит, и верно, совсем плохо. Но он

тут же начал себя успокаивать. Она иногда и преувеличивает. У нее такой

впечатлительный характер, потом он уже сделал все, что мог. Телеграмма

получилась решительная. Около двенадцати он заснул.

А около полуночи на Сердобольской, на той же квартире Павловых, опять

собрались члены Русского бюро ЦК РСДРП(б). Это были организаторы и

руководители “стихийных, неорганизованных выступлений”. П. А. Залуцкий

рассказал все, что удалось узнать о положении в районах. В ПК приходили

рабочие и говорили, что прекратят всеобщую стачку только “по достижении

победы над царским правительством”.

СТРЕЛЬБА

Царская телеграмма была получена в Петрограде после 21 часа. Для Хабалова

это означало: стрельба! Только так можно было выполнить повеление Николая

II. Теперь разом отметались и все страхи, и все сомнения. Сам император

приказал! В 22 часа он созвал совещание войсковых и полицейских начальников

и отдал там соответствующее приказание.

Хотя улицы, патрулировавшиеся полицией и войсками, были пусты, но город

продолжал бурлить – шли собрания, встречи, бесконечные совещания и

разговоры. Меньшевики-оборонцы заседали в здании Центрального Военно-

промышленного комитета на Литейном проспекте. На вечернее заседание

Петроградской городской думы, органа, весьма далекого тогда от политики,

явились члены Государственной думы Керенский, Шингарев, Чхеидзе, Скобелев,

много публики, пришедшей прямо с улицы. Хотя формально на повестке дня стоял

вопрос о передаче продовольственного дела в руки города, обсуждение его

превратилось в политический митинг. Ораторы возбужденно требовали отставки

правительства. Вдруг один из участников собрания попросил слова вне очереди.

Он сообщил: только что полиция заняла помещение Центрального Военно-

промышленного комитета, несколько меньшевиков, в том числе и председатель

Рабочей группы при ЦВПК К. А. Гвоздев, арестованы! Поднялся страшный шум.

Объявили перерыв. Шингарев побежал звонить прямо председателю совета

министров Голицыну. Но тот сказал, что ему ничего об этом случае не известно.

Впрочем, он пообещал разобраться, что было с удовлетворением принято

собравшимися. Они расценили пустое обещание Голицына чуть ли не как

“уступку”. Керенский и Скобелев, выступая после этого инцидента, потребовали

создания “ответственного министерства”. В заключение городская дума приняла

резолюцию с требованием немедленного введения свободы слова, собраний и

свободы выборов в учреждение, которое будет ведать распределением

продовольствия в Петрограде. Там и буржуазия при участии лидеров партий

меньшевиков и эсеров попыталась присоединиться с опозданием к

развертывавшемуся движению народных масс.

Но бюро Прогрессивного блока, члены которого собрались у Милюкова,

придерживалось по-прежнему выжидательной тактики. Милюков развивал свои

мысли, которые он высказал в обращении к рабочим от 14 февраля, Эти

забастовки – провокация! Дело рук либо германских агентов, срывающих таким

путем русское военное производство в самом центре обрабатывающей

промышленности, либо, еще хуже, дело рук агентов охранки, самого Протопопова.

Ведь не случайно войска до сих пор не стреляют в народ?! Протопопов хочет

заставить руководство Прогрессивного блока солидаризироваться с

забастовщиками. Потом объявить действия Думы незаконными и на этом основании

распустить Государственную думу до конца войны! Так что будем осторожны и еще

раз осторожны. Ему возражали, говорили, что это чуть ли не революция, что и

войска дружественно относились к народу, а казаки прямо нападали на полицию!

Родзянко ночью звонил в Гатчину великому князю Михаилу Александровичу, с

которым давно тайно поддерживал отношения. Председатель Думы просил его

приехать срочно в Петроград, “на всякий случай”. Ведь во всех комбинациях,

которые скрупулезно разрабатывались во всех кружках, от Гучкова до Милюкова,

именно Михаилу Александровичу отводилась роль регента при малолетнем великом

князе Алексее Николаевиче в случае отречения Николая II от престола. Тот

обещал завтра же прибыть в город.

По ночному Петрограду разъезжали машины и кареты. Охранка передала полиции

десятки адресов активных деятелей всех партий для их немедленного ареста.

Всего было арестовано за ночь 171 человек. Из большевиков были арестованы

сестра Ленина А. Н. Ульянова-Елизарова и Е. Д. Стасова. Обе они оказывали

помощь Русскому бюро ЦК и выполняли его поручения. На явочной квартире на

Большом Сампсониевском, 16, были арестованы три члена Петербургского

комитета. Удалось предупредить о провале Чугурина, Шутко, Толмачева и

Ганшина, направлявшихся на ту же квартиру для участия в заседании ПК. Они

едва избежали ареста. Арестованных большевиков сразу же привезли на

Мытнинскую набережную, 1,в охранку.

В градоначальство среди ночи прибыл министр внутренних дел Протопопов. Он

выслушал доклады об арестах и объявил за ревностную службу всей столичной

полиции благодарность.

А на квартире у князя Голицына на Моховой улице шло частное совещание

нескольких министров. Они были растеряны, речи их противоречили друг другу.

Предлагали позвать Родзянко, благо до его квартиры было десять минут ходу. Но

побоялись. Министр иностранных дел Н. Н. Покровский и министр земледелия А.

А. Риттих, наоборот, вызывались сами ехать на квартиру к Милюкову. Общее

желание собравшихся – необходимость скорейшего компромисса с Думой. Решено

было просить ее “употребить свой престиж для успокоения толпы”. Голицын

намекал, что в случае соглашения с Думой придется пожертвовать Протопоповым.

Лишь около 4–5 часов весь город заснул. А спустя полчаса в полковых

цейхгаузах стали готовить патроны для раздачи солдатам, которые посылались в

это утро в заставы. С 7 утра из казарм строем стали выходить дежурные роты,

назначенные в караулы и заставы. Полиция и градоначальник изменили тактику.

Сегодня решено было не охранять мосты, так как рабочие все равно обходили

заставы по льду. Все силы войск и полиции сосредоточивались в центре города.

В десятках мест Невский проспект перегородили заставы. Особенно сильная

охрана была у Знаменской площади, у Казанского собора, в районе Садовой улицы

и Гостиного двора. Все солдаты были с винтовками, на поясах – подсумки,

полные обойм с патронами. Солдаты волновались. Передавался слух, что сегодня

прикажут стрелять в народ.

Но на зимних улицах было пустынно. Вот уже 10 утра, 11, а в центре все еще не

видно никаких демонстрантов. Протопопов поспешил отослать в ставку Воейкову

для передачи царю успокоительную телеграмму: порядок восстановлен, Забастовка

кончилась!

Только около полудня на улицах стали появляться по-воскресному одетые люди.

В отличие от предыдущих дней 26 февраля было морозно, на ясном голубом небе

сияло солнце. Это усиливало праздничное настроение. Многие рабочие не стали

приходить к своим предприятиям, а направились сразу в центр города к местам,

которые стали привычными для сбора десятков тысяч людей: на Знаменскую

площадь, к Казанскому собору, на Литейный и Невский проспекты. Всю дорогу,

даже с самых дальних окраин, шли пешком. Рабочие и служащие городского

трамвая, который 23 и 24 февраля подвергался нападениям со стороны

демонстрантов, теперь сами забастовали.

Обстановка воскресного дня затрудняла управление массами даже в той весьма

условной форме, в какой проявлялась она в первые три дня революции.

Заводские организаторы, члены большевистских ячеек, ячеек других

“социалистических” партий оказались разорванными. Часть была в своих районах,

металась между заводами и домами рабочих, часть, также на свой страх и риск,

двинулась к центру города. Что касается большевиков, то на свободе осталось

только восемь членов ПК. Руководство всей деятельностью партии в Петрограде

взяло на себя Русское бюро ЦК РСДРП(б). Но в нем было всего три человека, да

несколько добровольных помощников. Русское бюро ЦК поручило Выборгскому

районному комитету РСДРП(б) вплоть до восстановления ПК осуществлять

практическое руководство движением. Хотя сил было мало, но Чугурин, Шутко,

Толмачев, Коряков, Афанасьев, Ганшин, Костина старались хоть в районе

Выборгской стороны организовать часть рабочих и построить их в колонны. В

значительной мере это им удалось. Сохраняли организованность и группы

рабочих, прибывших из пригородов Петрограда – из Колпина (оттуда приехали

рабочие Ижорского завода) и из Сестрорецка.

Несмотря на заставы, значительная масса народа прорвалась на Знаменскую

площадь. Точно так же и на различных участках Невского массы рабочих и

присоединившихся к ним горожан стояли перед воинскими заставами. Рабочие

пели революционные песни. Над головами людей реяли красные флаги с надписями:

“Долой самодержавие!”, “Долой войну!”, “Дайте хлеба!”. Слышались возгласы:

“Долой царя!”, “Долой Николая!”, “Хлеба и мира!”. На Невском около 16 часов

начались митинги. Казаки, патрули которых виднелись на проспекте, по-прежнему

относились к участникам митингов и демонстраций нейтрально или дружественно.

Среди праздничной толпы, а сегодня в ней было особенно много посторонней

публики – гимназистов, студентов, служащих, женщин, – господствовало

убеждение, что солдаты, как и в предыдущие дни, стрелять не будут.

Но в пятом часу офицеры стали требовать от участников демонстраций разойтись.

Потом следовал сигнал рожком. Люди недоуменно и недоверчиво смотрели на

солдат. Немногие, помнившие пятый год, громко закричали:

– Товарищи! Расходись! Сейчас стрелять будут!

– Да нет! Не может быть! Солдаты – наши братья, они не будут стрелять, –

слышались протестующие голоса.

Свист пуль над головами прорезал морозный воздух. Но толпа будто окаменела.

Тогда дула винтовок опустились. Новая команда. Залп! Охнув, толпа метнулась

назад. Люди бросались в подъезды и подворотни. На снегу оставались тела

убитых и раненых.

Через некоторое время бледные лица стали высовываться из укрытий. Самые

смелые оттаскивали раненых и убитых. Солдаты недвижимо продолжали стоять в

шеренгах. Они тупо глядели на дело рук своих. Только на Знаменской площади

было убито и ранено 40 человек. На углу 1-й Рождественской и Суворовского –

10 убитых и несколько раненых. Еще десятки убитых и раненых были унесены

рабочими и добровольцами-санитарами с угла Невского и Садовой, от Казанского

собора.

Однако первое замешательство, которое овладело рабочими, вскоре прошло. За

десятками осмелевших рабочих, снова вышедших на мостовые, потянулись сотни,

потом тысячи. Перед солдатами опять были плотные толпы народа. Снова

взметнулись вверх красные флаги, зазвучали революционные песни, громкая

речь ораторов. Теперь они призывали к борьбе до конца. С укором обращались

наиболее отчаянные к солдатам, стыдили их. Но снова зазвучали рожки на

Невском. Люди не могли поверить этому. Неужели мало крови? Мало тех жертв,

которые только что пали под пулями. Послышались вызывающие крики из толпы.

Рабочие кинулись к кучам льда, сколотого с мостовых. Лед и комья снега

полетели в солдат. После предупредительных выстрелов вверх никто не

расходился. Только прямые баллы в людей заставляли демонстрантов отступить и

прятаться. Но ненадолго. Лишь после третьего, а то и четвертого-пятого

баллов удавалось полностью рассеивать огромные скопления народа.

Только 4-я рота Павловского полка, расквартированная в зданиях Конюшенного

ведомства, отказалась действовать против народа. Когда солдат стали выводить

на Екатерининский канал, чтобы занять посты в заставах у Казанского собора,

они решили не идти. Вскоре они увидели, как на канал выехал вывод конно-

полицейской стражи. Солдаты открыли огонь по конным городовым. Один человек

был убит, несколько ранено. Офицеры с трудом восстановили порядок. В

начавшемся замешательстве 21 солдат с винтовками исчез. Остальных немедленно

вернули в казармы и заставили сдать оружие. После этого роту окружили и

под угрозой общего предания военно-полевому суду заставили выдать

“зачинщиков”. Посовещавшись, солдаты назвали 19 человек. Они немедленно были

арестованы и препровождены в Петропавловскую крепость для предания военно-

полевому суду.

А исчезнувшие солдаты бежали в Михайловский сад, затем, построившись, они

вышли на Инженерную и, перейдя мосты через Мойку и Лебяжью канавку, зашли в

Летний сад. Там они спрятались и стали ожидать темноты. Вскоре павловцы

обнаружили по соседству еще несколько солдат, сбежавших из своих частей. В

это время с Марсова поля раздались выстрелы – командир Павловского полка

послал учебную команду искать беглецов. Кто-то указал им на Летний сад. Боясь

попасть в засаду, павловцы стали стрелять через Лебяжью канавку “просто

так”. И вдруг из сада тоже послышались винтовочные выстрелы. Пули засвистели

над солдатами учебной команды. Они стали роптать и были тут же уведены прочь.

А беглые павловцы под командой Петрова вскоре выскользнули из Летнего сада.

Взломав парадную дверь одного из домов на соседней, Пантелеймоновской улице,

они забрались на чердак и там заночевали.

На следующее утро перед рабочими встал вопрос о вооружении. Ни у кого не было

сомнения, что надо вооружаться всеми доступными средствами, чтобы продолжать

борьбу. Не было уныния и сожаления. Преобладали чувства озлобления и

негодования. События дня были главной темой разговоров рабочих по пути

домой. Среди соседей, на улицах, в трактирах и чайных–всюду говорили об

одном: завтра надо собираться у своих заводов и снова выступать, идти на

Невский с флагами, с песнями. Брать каждому любое оружие. Передавались случаи

удачных стычек с полицейскими, отобрания оружия и шашек. Говорили, что на

Невском кто-то взорвал даже самодельную бомбу.

Пока же полиция и войска хозяйничали в центре города. Производились аресты

подозрительных прихожих. К ночи было арестовано уже 170 человек. Полиция

окружила магазин Елисеева на углу Невского и Малой Садовой. Над магазином

располагался театральный зал, где, по сведениям охранки, должно было

состояться собрание “левых” с участием Керенского и адвоката,

внефракционного социал-демократа Н. Д. Соколова. Целью собрания, по данным

охранки, было “обсуждение вопроса о наилучшем использовании в революционных

целях возникших беспорядков и дальнейшем планомерном руководительстве

таковыми”.

Что же касается лидеров буржуазной оппозиция, то только на фоне событий 26

февраля – упорных демонстраций, стычек с полицией, расстрелов безоружных

демонстрантов – они начали проявлять активность чуть большую, чем в

предыдущие дни. Однако по-прежнему они избегали вступать в какой-либо контакт

с рабочими и их руководителями. Родзянко в ночь на 26-е побывал-таки у князя

Голицына. Тот, с одной стороны, припугнул председателя Думы: показал готовый

бланк указа царя о роспуске Государственной думы; туда всего лишь надо было

вписать дату! Но, с другой стороны, предлагал и “мировую”: просил устроить

совещание с участием лидеров фракций кадетов и октябристов в Думе – Милюкова

и Савича, чтобы подействовать на забастовщиков. В. А. Маклаков встретился 26

февраля с министром иностранных дел Н. Н. Покровским. “Патриот

Прогрессивного блока”, как называл Маклакова лидер “прогрессивных

националистов” В. В. Шульгин, предложил немедленно сменить правительство и

назначить новых министров, что, может быть, успокоит народ. Но он при этом не

шел далеко и не говорил об “ответственном министерстве” или правительстве

доверия. Нет, он просил только обновить правительство назначением туда

министров, не скомпрометированных распутинщиной, вроде А. А. Поливанова, А.

В. Кривошеина, П. Н. Игнатьева с генералом М. В. Алексеевым во главе. Пока

велись эти переговоры, в Таврическом дворце шло непрерывное заседание бюро

Прогрессивного блока. Несмотря на сопротивление Милюкова, все еще

спасавшегося провокации и роспуска Думы, бюро “на всякий случай” обсудило

список министров, если царь обратится к ним с предложением дать своих людей.

Дележ шкуры неубитого медведя чрезвычайно взвинтил нервы всех участников

совещания и тех, кто слонялся в те дни по кулуарам не работавшей Думы.

Родзянко, прослышав про царскую телеграмму и приготовления военных властей,

поехал еще днем к Хабалову. Умолял отменить приказ о стрельбе. “Зачем кровь?

– истерически вопрошал он Хабалова. – Новый пятый год вызовете!”

Находившемуся тут же военному министру Беляеву Родзянко говорил: “Ну,

разгоняйте, черт с вами, это дело ваше, приказ, наконец. Но не стреляйте! Вот

я слышал, за границей брандспойты пожарные применяют. И вы давайте. Холодная

вода, ей-ей, лучше горячей крови!” Но его не послушали, и он уехал ни с чем.

Вечером Родзянко показался в Думе. Он вызвал в свой кабинет Милюкова, Савича,

беседовал с Шульгиным и Маклаковым. Родзянко предлагал направить царю

коллективную телеграмму. Но все отказывались из осторожности. Тогда он сам

решил отправить в ставку телеграмму следующего содержания:

“Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано.

Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. На улицах

происходит беспорядочная стрельба. Частью войска стреляют друг в друга.

Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны,

составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти

подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца”.

Копия телеграммы была отправлена из Таврического дворца главнокомандующим

армий всех фронтов, чтобы он поддержали председателя Думы в нажиме на

императора. Телеграмма намеренно искажала картину событий в городе. Разруха и

паралич правительства явно преувеличены. О стрельбе в народ сказано как о

“беспорядочной” и скрыто, что объектом этой стрельбы были рабочие. Раздут

факт перестрелки на Екатерининском канале. Родзянко допускал эти искажения

вполне сознательно. Ибо цель их заключалась в требовании назначения новым

главой правительства “лица, пользующегося доверием страны”. Под этим лицом

Родзянко понимал самого себя. И все же в одном Родзянко был, безусловно,

прав: всякое промедление с политическим решением возникшего кризиса было

подобно смерти для романовской монархии. Председатель Думы видел, что

движения рабочих масс и городских низов направлены против самодержавия,

против Николая II и всей династии Романовых. Он делал отчаянную попытку

спасти монархию и спасти себя, спасти привилегии всего правящего класса

России. Но и эта попытка оказалась бесплодной. Слишком далеко Могилев был от

Петрограда. Слишком верил Николай II “поставленным от Нас властям”, и только

им. Тревога, охватившая императора поздно вечером 25 февраля, на следующий

день поулеглась. А главное, от “подлежащих лиц” он получал совсем другие

заверения. Поэтому он счел телеграмму Родзянко вздором, на которую не следует

и отвечать. Напрасно Родзянко ждал ответа. Его не было ни из Могилева, ни от

командующих фронтами.

Однако он получил новый удар от правительства. Если в ночь на 26-е

правительство князя Голицына колебалось, склонно было к компромиссу с Думой,

то к вечеру 26-го, после расстрела демонстраций, министры осмелели. Теперь

они тоже решили не считаться с Думой. Тем более что вполне можно было

ожидать неприятностей не только от оппозиций в лице трудовиков и меньшевиков,

но и бюро Прогрессивного блока могло поставить правительству вопрос о

стрельбе в народ. Поэтому в новых условиях работающая Дума стала бы помехой

для правительства. Кто знает, на что еще придется пойти, чтобы справиться с

движением. А тут эти болтуны! И поздно вечером 26 февраля князь Голицин

позвонил Родзянко и зачитал ему царский указ о том, что занятия

Государственной думы и Государственного совета прерывались и срок

возобновления их назначался “не позднее апреля 1917 года в зависимости от

чрезвычайных обстоятельств”. У Голицына было два подписанных царем бланка с

разными формулировками: один – о полном роспуске Думы, а второй – о перерыве

в работе Думы, прием, к которому власти прибегали много раз с осени 1915

года.

На ночном заседании правительства генерал Хабалов, бывший министр внутренних

дел Н. А. Маклаков, бывший председатель совета министров А. Ф. Трепов,

известный реакционер и крайний националист князь А. А. Ширинский-Шахматов

предложили немедленно объявить перерыв в работе Думы, а еще лучше вовсе

распустить ее под предлогом “чрезвычайных обстоятельств” и тотчас объявить

Петроград на осадном положении. Тогда же Покровский и Риттих доложили о своих

переговорах с представителями бюро Прогрессивного блока. Теперь, вечером 26

февраля, после одержанной на улицах Петрограда “победы”, совет министров

признал условия, выдвигавшиеся Родзянко и В. А. Маклаковым, неприемлемыми и

высказался за немедленный перерыв в работе законодательных учреждений. На

соответствующем указе была проставлена дата “26 февраля 1917 года”, и он был

сообщен теперь Родзянко и председателю Государственного совета Н. Г.

Щегловитову.

Сам текст указа, не дожидаясь его официального опубликования, отправили с

нарочным на квартиру Родзянко на Фурштадтской улице. Председатель Думы был

возмущен подобным непочтительным отношением и тем, что его не вызвали

предварительно для согласования сроков возобновления работы Думы. Он тут же

позвонил поздно вечером председателям фракций кадетов и октябристов Милюкову

и Савичу и просил их завтра, 27 февраля, прибыть в Думу пораньше. Надлежало

не во вторник, а завтра же, в понедельник, созвать официальное заседание

Думы, на котором довести до сведения ее членов царский указ.

Вечером 26 февраля подводило итоги революционное подполье. Полицейские акции

25–26-го числа нанесли серьезный удар как большевистской организации, так и

организациям “межрайонцев”, левых эсеров, даже меньшевиков, включая

оборонцев. Тем не менее, многие революционеры были на свободе и действовали.

Но в целом события 26 февраля отличались меньшей организованностью, чем 25-

го. Это было вызвано условиями воскресного дня, небывалым обилием

представителей всех, и особенно низших слоев городского населения, в массах

демонстрантов в центре. Если 23–24 февраля его участниками были

исключительно рабочие, а 25-го преимущественно рабочие, то 26-го на улицы

вышли и другие городские слои народа. Это был показатель того, что

мелкобуржуазная масса потянулась к политике. Даже крестьянство, переодетое в

солдатские шинели, имело своих представителей среди демонстрантов. Ими были

несколько тысяч солдат роты Павловского полка, отказавшиеся выступить против

демонстрантов и открывшие огонь по конным городовым. Среди добровольцев-

санитаров на Невском были студенты, гимназисты, курсистки и даже

профессиональные врачи. Хотя этот всенародный характер движения и радовал его

руководителей, но он одновременно снижал уровень организованности, повышал

стихийность. Вместе с тем он давал возможность большевикам заключать

временные соглашения для борьбы с самодержавием с оружием в руках и с другими

революционными организациями и партиями. Такие соглашения практически

сложились на ряде предприятий 23–25 февраля, где создавались стачечные

комитеты из представителей разных партий. 25 февраля некоторые члены Русского

бюро ЦК РСДРП(б) и ПК участвовали в совещаниях самого широкого

представительства “социалистических партий”. Это участие преследовало

информационную цель. Но уже на них говорили о возможности создания в скором

времени Петербургского Совета рабочих депутатов. Однако практически никакого

единого центра для руководства движением не было создано.

Большевики оставались самой сильной, боевой и многочисленной руководящей

силой подполья. Параллельно действовали и другие организации. Отдельно от них

работали трудовая и меньшевистская фракции Государственной думы.

Совсем в стороне были фракции, объединившиеся в буржуазный Прогрессивный

блок Государственной думы. Последний все еще отгораживался от революции. Мы

знаем теперь, что ниточкой, втайне связывавшей большинство этих организаций,

особенно легальных, было масонство. Но скоротечность событий Февральской

революция, необходимость строжайшей конспирации, плохие коммуникации,

опасность попасть в руки полиции – все это затрудняло действия его

представителей 25-го и особенно 26-го февраля. К тому же масонство не имело

никакого влияния на большевиков, самую значительную силу революционного

подполья.

Еще 25 февраля ПК на заседании на явочной квартире выработал план

вооруженного восстания, которое надлежало провести в случае дальнейшего

удачного развития событий. В план входило издание листовки к солдатам с

призывом встать на сторону народа, провести 26 февраля новый пленум ПК для

выработки мер по “управлению уже возбужденными, но недостаточно еще

организованными массами бастующих рабочих”. С 27 февраля намечалось (в

случае, если это подтвердит собрание 26 февраля) приступить к строительству

баррикад в рабочих районах, к прекращению подачи электричества, отключению

водопровода, телеграфа, созданию заводских комитетов на заводах и пр. В

выработке плана участвовали Чугурин, Залуцкий, Ганшин, Скороходов. Участником

совещания был провокатор Я. Я. Озол-Осис, казначей ПК. Он немедленно выдал

охранке план, что, в частности, побудило полицию энергично охотиться за

членами ПК 25–26 февраля 1917 года. В связи с арестами, заседание 26 февраля

не состоялось, а руководство движением по поручению Русского бюро ЦК взял на

себя Выборгский районный комитет.

Вечером 26 февраля в помещении Лутугинского народного университета на

Полюстровском проспекте собрались члены Выборгского районного комитета с

активистами своей организации. Они обсуждали события прошедшего дня. По

мнению большинства, настроения рабочих были боевыми, преобладала решимость

продолжать борьбу.

В это время в районе станции Удельная состоялось совещание членов Русского

бюро ЦК РСДРП(б), ряда членов ПК, избежавших ареста, отдельных членов

Выборгского районного комитета. Решено было завтра, в понедельник, отказаться

от проведения мирной демонстрации и призвать рабочих к вооруженной борьбе с

царским строем. Это решение было сообщено участникам совещания в Лутугинском

университете. Большевики собирались возглавить новый этап борьбы рабочих с

самодержавием.

Несмотря на многочисленные колебания в первые дни революции, вечером 26

февраля сходную позицию занял и Петроградский межрайонный комитет РСДРП. Он

вступил в контакты с большевиками и со своей стороны также призвал рабочих к

восстанию. 25 февраля с просьбой о присоединении обратились к “межрайонцам” и

отдельные немногочисленные группки левых эсеров. Совместно они сумели

выпустить три листовки к солдатам с призывом присоединиться к движению. 25

февраля определили свою позицию и анархисты. Они активно участвовали в

стычках с полицией, стараясь заполучить в свой руки отобранные у полицейских

револьверы и винтовки. Их боевики взорвали самодельную бомбу. Единую линию

попытались выработать на совместном собрании большевики, “межрайонцы” и левые

эсеры Василеостровского района утром 26 февраля. Они призвали закрыть в этот

воскресный день места развлечений, а всех рабочих вызвать на улицы. Вечером

26 февраля “межрайонцы” подготовили текст листовки (она вышла уже днем 27-

го), где говорилось о необходимости для рабочих захватить в свои руки

телеграф, телефонную станцию, электростанции, вокзалы, Государственный банк,

министерства, а также выбирать представителей для образования Временного

революционного правительства. Так, вслед за большевиками ряд наиболее

решительных представителей революционного подполья также подходил к идее

начала вооруженного восстания рабочих против царского строя. День 27 февраля

должен был показать, смогут ли рабочие пойти за этими призывами. Однако

рабочий класс города был еще практически безоружен. Кустарное производство

оружия на заводах было не налажено, так как заводы стояли, а рабочие

бастовали. Поэтому, прежде чем вести рабочих на вооруженную борьбу,

необходимо было создать боевые дружины, вооружить хотя бы их. Эта работа еще

только начиналась. В этих условиях было целесообразнее добиться перехода

войск петроградского гарнизона на сторону рабочих.

Уличные беспорядки, свидетелями которых стали и представители стран Антанты и

нейтральных государств в Петрограде, сильно встревожили их. Донесения платных

и добровольных осведомителей английского, французского и итальянского послов

были противоречивыми, но заставляли серьезно задуматься над судьбой царского

строя. Часами дежурили сотрудники посольств в российском министерстве

иностранных дел на Певческом мосту у Дворцовой площади, надеясь получить

официальные комментарии по поводу событий. Но и сам министр иностранных дел

Покровский был вовлечен в водоворот политических событий.

В те же ночные часы Протопопов в своем кабинете в министерстве внутренних дел

на Театральной улице трудился над сочинением очередной телеграммы в ставку,

рисуя положение правительственного лагеря более прочным, чем оно было на

самом деле. “Сегодня порядок в городе не нарушался до четырех часов дня, –

сообщал Протопопов, – когда на Невском проспекте стала накапливаться толпа,

не подчинявшаяся требованию разойтись. Ввиду сего возле городской думы

войсками были произведены три балла холостыми патронами, после чего

образовавшееся там скопище рассеялось. Одновременно значительные скопища

образовались на Литовской улице, Знаменской площади, также на пересечениях

Невского с Владимирским проспектом и Садовой улицей, причем во всех этих

пунктах толпа вела себя вызывающе, бросая в войска каменьями, комьями

сколотого на улицах льда. Поэтому, когда стрельба вверх не оказала

воздействия на толпу, вызвав лишь насмешки над войсками, последние вынуждены

были для прекращения буйства прибегнуть к стрельбе боевыми патронами по

толпе, в результате чего оказались убитые и раненые, большую часть коих

толпа, рассеиваясь, уносила с собой. В начале пятого часа Невский был очищен,

но отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали

обстреливать воинские разъезды. Войска действовали ревностно, исключение

составляет самостоятельный выход четвертой, эвакуированной роты Павловского

полка, сыгравший значительную роль в разворачивающихся событиях. Охранным

отделением арестованы 30 посторонних лиц в помещении группы Центрального

Военно-промышленного комитета и 136 партийных деятелей, а также революционный

руководящий коллектив из пяти лиц. Моему соглашению командующим войсками

контроль распределением, выпечкою хлеба, также учетом использования муки

возлагается на заведующего продовольствием империи Ковалевского. Надеюсь,

будет польза. Поступили сведения, что 27 февраля часть рабочих намеревается

приступить к работам. В Москве спокойно. МВД Протопопов”. Эта телеграмма

была отправлена из Петербурга в ставку дворцовому коменданту Воейкову в 4

часа 20 минут 27 февраля 1917 года.

ВОССТАНИЕ НАЧАЛОСЬ!

Войска петроградского гарнизона действовали на улицах города 26 февраля

“ревностно”. Протопопов был прав. Последствия после этого, ревностного

исполнения приказов о стрельбе в народ, оказались следующими:

Неожиданными и катастрофическими для судьбы монархии. Необходимость стрелять

в своих, в соотечественников, моральные муки и колебания, которые испытал

почти каждый солдат, участвовавший в расправе, кровь, пролитая руками солдат,

кровь русских людей – все это сильно подействовало на участников войсковых

застав и постов, которым пришлось выполнять приказы о стрельбе. Ни обильная

в этот день пища в казармах, ни порции водки, розданные в некоторых частях,

не могли заглушить чувство вины, голос совести, который нашептывал каждому

солдату, что тот поступил нехорошо, не “по-христиански”, как Каин.

Это были уже не те солдаты, которые усмиряли в 1905 году вооруженные

восстания в Москве и других городах. Тогда семеновцы состояли из набранных из

глухих деревень крестьян, которых в течение четырех лет оболванивали

верноподданнической “словесностью”, многочасовой ежедневной муштрой,

жесточайшей палочной дисциплиной. Здесь же были люди, лишь несколько месяцев

назад оторванные от своего повседневного крестьянского и городского труда,

многие из них были уже немолодые – с жизненным опытом, с недоверием к царской

власти. Кроме того, в каждом запасном батальоне имелась 4-я рота из

“эвакуированных” солдат, то есть тех, кто уже побывал на фронте, но был

ранен, контужен или находился в кратковременном отпуске. “Эвакуированные” уже

повидали фронт, понюхали пороху. Часто это были наиболее революционно

настроенные по отношению к самодержавию элементы, с воинской дисциплиной у

них было хуже всех. Именно “эвакуированные” подняли бунт в Павловском полку.

Но в каждом запасном батальоне имелся и антипод четвертой роте – “учебная

команда”. В этой команде готовились по особой программе унтер-офицеры из

солдат. Здесь, напротив, дисциплина была самая строжайшая. Но те, из которых

готовили младших командиров царской армии, были люди, также лишь недавно

призванные на службу. “Учебные команды” особенно четко выполняли 26 февраля

все приказы. Потому чувства раскаяния и вины у солдат “учебных команд” были

наиболее сильными. Во многих казармах после отбоя солдаты не могли заснуть,

переговаривались, обсуждали прошедший день. Находились среди солдат и

большевики, но их было мало. Тем не менее, каждый из них вел активную

пропаганду. Возбуждение нарастало. И вот, не зажигая света, они стали

сходиться и решать, как бы завтра выразить свой протест. И решили: как только

их командир, штабс-капитан Лашкевич, придет завтра утром на построение

команды и поздоровается с ними, отвечать ему не обычным “здравия желаем!”, а

криком “ура!”. Эта договоренность была заключена между старшим унтер-

офицером Кирпичниковым и взводным. (О другом они потом не рассказывали.

Стояли на том, что сговорились только на этой в общем-то невинной проделке.

Конечно, в марте 1917 года солдаты еще боялись, что, если вернется царская

власть, тогда всех их предадут военному суду за организацию такого

невиданного солдатского бунта. Несомненно, сговор не кончился на решении

прокричать “ура!”.)

Впоследствии, когда все уже совершилось и Союз офицеров республиканцев

старался выяснить, кто же все-таки подал мысль в Волынском полку о

неподчинении офицерам и о восстании, то назвались шесть человек, каждый из

которых утверждал, что это он. Но потом сами солдаты-волынцы, переговорив

между собой, указали на старшего унтер-офицера Тимофея Кирпичникова как на

“зачинщика” события в “учебной команде” полка. Сам штабс-капитан Лашкевич был

застрелен солдатами.

Кто стрелял, выяснить не удалось. В возникшей суматохе был убит еще один

младший офицер. Все 600 человек солдат “учебной команды” бросились в полковой

цейхгауз. Они разобрали винтовки с патронами и выскочили на улицу. Стреляя я

воздух, солдаты побежали по Парадной улице, а затем по Кирочной. Они

ворвались в расположение Литовского полка и призвали солдат присоединиться к

ним. Следуя дальше по Кирочной, к волынцам и литовцам присоединилась одна из

рот запасного батальона Преображенского полка. К 7 часам утра общее

количество восставших солдат и унтер-офицеров достигло 25 тысяч человек.

У них не было никакой программы. Они только были против стрельбы в народ и

против офицеров и всех властей, заставивших их это делать вчера. Тем самым

они были и против царской власти. Но это они поняли не сразу. И тут пришла

новая идея: надо идти к рабочим! Ведь это их заставляло разгонять начальство,

в них стрелять. Значит, рабочие знают, что делать, как бороться. Рабочие были

на Выборгской стороне. Следовательно, надо бежать на Литейный проспект, а по

нему через Александровский мост на Выборгскую сторону. И огромная масса

солдат по трем параллельным улицам – Кирочной, Фурштадтской, Сергиевской –

метнулась к Литейному проспекту. Вскоре солдаты побежали и по четвертой –

Захарьевской. На Кирочной около Спасо-Преображенского собора они ворвались

Страницы: 1, 2, 3, 4