Реферат: Сталинизм и цивилизационный подход в ХХ веке

индустриализации и коллективизации. Огосударствленная экономика стала

капиталом, который эксплуатировал трудящихся, способствовал изъятию

прибавочной стоимости, но воспринимался как социалистическое явление, служа

экономической основой для диктатуры советской номенклатуры и И.В. Сталина.

Со своими предтечами сталинизм роднит критика капитализма, в которой верно

подмечены его противоречия и беды, но предлагаются фантастические средства для

трансформации. Теоретики мелкобуржуазного социализма и коммунизма

преувеличивали роль политических учреждений в жизни общества, стремились

уничтожить эксплуатацию путем реформ в сфере обращения и распределения,

предлагали уравнивание состояний. Экономический и политический «романтизм»

нецивилизованных людей приводил к волюнтаризму. Российские народники, по мнению

Ленина, «выбрасывали за борт всякий исторический реализм, сопоставляя всегда

действительность капитализма с вымыслом докапиталистических порядков»

[45]. Интересно, что подобную манеру рассуждений он сравнивал с «узко

интеллигентным самомнением или, пожалуй, бюрократическим мышлением»

[46]. Для данного стиля мышления было характерно социальное прожектерство;

недоверие к самостоятельным тенденциям отдельных общественных классов, творящих

историю сообразно их интересам, отношение к ним как к материалу истории;

игнорирование вопроса об условиях, которые могут развивать сознательную

деятельность творцов истории – народных масс, количество которых будет

возрастать по мере ускорения исторического процесса; стремление задержать или

игнорировать противоречия реальной действительности в угоду своим утопиям

вместо сознательного разрешения их. Догматизм идеологов вступал в противоречие

с действительностью, что приводило к отрицательному отношению к гуманистическим

ценностям предшествующих периодов, к теоретическому эклектизму. Идеологами

мелкобуржуазного социализма и коммунизма становились люди образованные,

интеллектуалы. Выразителями интересов мелких буржуа они становились потому, что

«их мысль не в состоянии преступить тех границ, которых не преступает жизнь

мелких буржуа, и потому теоретически они приходят к тем же самым задачам и

решениям, к которым мелкого буржуа приводит практически его материальный

интерес и его общественное положение» [47]

.

Закономерность, свойственная многим странам: влияние рабочего класса приводит к

трансформации психологии и массового сознания мелкой буржуазии. Ее

представители «приобретают черты, резко контрастирующие с

социально-психологическим обликом буржуазии». Усиливается враждебность власти

крупного капитала, его интересам[48].

Облик российских и зарубежных революционно настроенных мелких буржуа запечатлен

в поэзии и политических трудах[49]. В

период гражданской войны в Советской России сформировался массовый тип

руководителя из числа рабочих и крестьян, которые обладали «только психологией

прямого действия»: уверенностью в безграничных возможностях «революционных мер»

при решении любых проблем[50].

Маркс наблюдал подобных людей еще в середине 19 века в революционной Европе. Их

«грубый и неосмысленный» коммунизм, считал классик, «есть только форма

проявления гнусности частной собственности, желающей утвердить себя в качестве

положительной общности». Неразвитость идеологов этого типа коммунизма

выражается в непонимании «человеческой природы потребности», отрицании личности

человека, возвеличивании физического труда в противовес миру «культуры и

цивилизации», следовании идеалу всеобщего опрощения. Уверовав в «уничтожение

человеческого самоотчуждения» на основе «общности труда и равенства заработной

платы, выплачиваемой .общиной как всеобщим капиталистом», грубые коммунисты

объективно оставались в рамках частнособственнических отношений

[51].

После Октябрьского политического переворота, совершенного социалистическими

силами в рамках буржуазно-демократической революции, значительная часть мелкой

буржуазии пошла за рабочим классом и большевистской партией. Вектор иллюзий

мелких буржуа изменил направление: действительность капитализма широкие массы

трудящихся стали сопоставлять с вымыслом о лучшем будущем – с коммунизмом. В

коммунистических грезах сконцентрировались не реализованные потребности

десятков миллионов слабо социализированных людей в нищей стране. Свою роль

сыграли Декрет о земле 1917 года; патриотическая борьба против иностранной

интервенции и белогвардейцев; при всех перегибах политики «военного

коммунизма», продразверстки, она оказалась в тех конкретно-исторических

условиях более рациональной и эффективной, чем экономическая линия

белогвардейских правительств[52];

переход к НЭПу. Трудящиеся разочаровались в либерализме, с которым они

связывали беспощадную эксплуатацию, свои страдания в годы мировой войны и

лицемерную буржуазную политику Временного правительства.

Стоит выделить главную причину поражения белого движения. Ленин назвал А.И.

Деникина «слепым щенком» за непонимание сущности классовой борьбы

[53]. Его политическая беспомощность была следствием вполне определенного

классового воспитания и поведения, основанного на нежелании считаться с

потребностями десятков миллионов людей страны, попрании их интересов, неумении

действовать максимально гибко в чрезвычайных ситуациях. Действительно, в то

время, когда крестьяне России уже пользовались предоставленной им большевиками

и левыми эсерами землей, деникинское правительство все еще решало вопрос о

возможности отчуждения у помещиков части земли, а вернувшиеся в свои имения

помещики реставрировали старые порядки[54]

.

НЭП был социалистической, в интересах большинства населения, политикой

большевистской партии в условиях разрушенной страны, населенной людьми с

мелкобуржуазной психологией. Характер политики определяли несколько тысяч

революционеров со стажем и поредевший в боях гражданской войны слой

социалистически развитых рабочих. Ленин чувствовал слабость субъективного

фактора революции после войны, но рассчитывал, что в исторически короткие сроки

в результате политики «культурничества» большевики подготовят предпосылки для

перехода к новому строю[55]. Это была

историческая альтернатива России. Однако отсталость страны, мелкобуржуазность

ее населения, управленческое бескультурье, давление крупных капиталистических

государств создавали предпосылки для изменения характера политики, повод для

культа личности, а в отдаленной перспективе и для буржуазного политического

переворота. Общественная психология первой трети ХХ века в России опредметилась

в виде Мавзолея В.И. Ленина.

С точки зрения современников Ленин был системообразующим элементом советской

политической системы. «Гениальный Ленин был историческим авторитетом – это одна

сторона дела, - писал большой политический недоброжелатель Владимира Ильича

Н.Н. Суханов. - Другая – та, что, кроме Ленина, в партии не было никого и

ничего. Несколько крупных «генералов» без Ленина – НИЧТО (Выделено Сухановым –

А.Ф.), как несколько необъятных планет без солнца.Что же касается офицерской

партийной массы, то, как мне уже пришлось упомянуть, эта масса далеко не

отличается высоким социалистически-культурным уровнем.В соответствии с этим для

большевистской массы непреодолимую притягательную силу имеет всякого рода

радикализм и внешняя левизна, а естественной линией работы является демагогия»

[56]. С разных позиций об исключительной роли Ленина пишут и западные

историки, и его соратники[57].

Изложенные Н.Валентиновым факты говорят о понимании Лениным своей роли в

истории страны[58].

После смерти Ленина и закономерного раскола в ВКП (б) субъективный фактор

Октябрьской революции изменил свое содержание. Приобрел

мелкобуржуазно-коммунистический характер, стал отличаться «детской болезнью

левизны» в политике. С января 1928 по ноябрь 1929 года произошел перелом. В

сетованиях крестьян периода раскулачивания: «Лучше Ленин, чем ленинизм. Лучшие

коммунисты убиты и умерли. Остались сволочи»

[59], была определенная доля истины. С поправкой, что под «ленинизмом» в

1929 году смоленский крестьянин имел в виду политику группы Сталина в деревне,

а под «сволочами» навербованных из маргинализированных слоев населения

чиновников.

«Вот эти-то раскрестьяненные крестьяне, оторванные от прошлого, лишенные

настоящего, оказавшиеся в зоне своеобразного «внекультурья», только и могли

воодушевиться проектом «чистого, тотального социализма, идеей великого разрыва

и порыва», - отмечает И.М. Клямкин. Но сталинский вариант общественного

развития возможен при наличии еще ряда предпосылок. «Сталинский казарменный

социализм, - продолжает автор, - становится возможным только в том случае, если

раскрестьянивание происходит в условиях крупного машинного производства,

нуждающегося в развитии и расширении, способного поглощать деклассируемую

рабочую силу и вместе с тем стать опорой для деятельности политических

организаций, аналогичных сталинской партии, которые в свою очередь нуждаются

именно в раскрестьяненных, т.е. выброшенных из своего жизненного уклада

новобранцах»[60].

В конце 20-х годов эпоха Октябрьской революции и ленинизма закончилась. Однако

она оказала столь мощное воздействие на идеологию государства, мировоззрение и

поведение миллионов людей в стране и за границей, что сталинская группа и не

думала формально отрекаться от марксизма и идей революции. В их действиях

проявилась определенная самостоятельность «надстройки» общества. Трансформация

ее идеологической составляющей в духе правящей номенклатуры, которая

адаптировала надстройку для удовлетворения потребностей возникающего в СССР

индустриального общества и политического режима, завершится в основном с

публикацией «Краткого курса ВКП (б)» в 1938 году. Репрессии 30-х годов в СССР

способствовали приглушению революционного сознания народа, уничтожению

латентной оппозиции. После некоторых колебаний руководство страны выбрало

вариант безальтернативных выборов[61]:

уничтожило даже намек на демократию, заменив ее пропагандистским мифом. Но

остановка социалистического развития страны в тех конкретно-исторических

условиях до ХХ съезда КПСС не была еще замечена миллионами людей за границей.

СССР продолжал служить для многих идеалом и надеждой, раздражал своей

«социалистичностью» правящие группы западных стран и их буржуазные слои

[62]. Европейские социал-демократы, правда, не считали СССР оплотом

социализма, но их мнение не было определяющим.

Сталинисты абсолютизировали консервативную часть марксизма в противовес

диалектическому методу. В результате диктатура еще незрелой номенклатуры под

руководством И.В. Сталина задушила научный социализм.

Значительная часть чиновников рекрутировалась из рабочих и крестьян, граждане

воспринимали их как «своих». Однако привилегии и функции служащих,

вынужденных проводить политику эксплуатации населения и подавления

недовольных, быстро отчуждали их от народа. Диктатор терроризировал

чиновников, предупреждая возможность оформления их как класса, вынуждал

работать на пределе сил, выполнять любые указания центра, пребывать в страхе

по поводу возможного лишения достигнутого материального уровня и статуса.

Презрительное отношение диктатора к бюрократии подпитывалось его

грубокоммунистическими взглядами.

Номенклатура была инструментом, с помощью которого диктатор не допускал роста

классового самосознания рабочих, крестьян, выражавших их интересы

интеллигентов, их объединения в независимые от государства организации. Даже

незначительное повышение уровня жизни, приобщение к городской культуре

вызывало у нищих людей с мифологизированным сознанием веру в будущее,

преданность правительству. Трудящиеся были отчуждены от выработки политики и

заплатили огромную цену за реформы, но в тех условиях значительная их часть

была опорой режима.

На службу режиму была поставлена система доносительства. Страдающие от

произвола граждане обращались в ЦК партии с доносами, изображали начальников

как врагов власти. Наказание руководителей делало свое дело. Образ врага в

сочетании с авторитаризмом и иллюзорной верой в возможность восстановления

справедливости способствовали нейтрализации социального протеста в формах,

выгодных номенклатуре, а ЦК ВКП (б) решал дело гражданина и начальника в

зависимости от конъюнктуры.

Правительство использовало элементы грубокоммунистической идеологии для

поддержания курса на форсированное развитие экономики страны – «догнать и

перегнать» – во враждебном международном окружении. Идеалы равенства,

справедливости, коллективизма, понятие «скромность» в интерпретации

номенклатуры способствовали «затягиванию поясов», формированию упрощенных

потребностей в быту, преданности правящей элите, в итоге – сосредоточению

значительных бюджетных средств для решения макроэкономических, прежде всего

оборонных, задач. В результате формировалось поколение людей, которые «не

только не возвысились над уровнем частной собственности, но даже и не доросли

еще до нее»[63].

После провозглашения окончания «реконструкции» советские руководители перестали

говорить о необходимости учиться у Запада. Убежденные в прочности созданного

базиса, в верности курса, они, в духе просветителей, надеялись на изживание

общественных недостатков по мере развития просвещения, культурной деятельности

государства, гуманизации отношений на этой основе. Сфера образования стала

мощным средством культурации (М. Каган), социализации, внедрения идеологии в

умы подрастающего поколения. Несмотря на заявления, по инерции, о важности

экономических отношений в обществе, советские руководители не обращали внимания

на экономический фактор как источник негативных явлений в практике воспитания и

развития советских людей. Отказавшись во имя классовых интересов от строго

научного познания советской действительности, воспринимая ее как прекрасно

знакомый объект для манипулирования, сталинисты способствовали возникновению

экономических и политических кризисов. Происходила подмена всестороннего

анализа реалий советского общества социальным морализированием. Общественные

противоречия были сведены к абстрактной моральной основе, классовый протест

подменен возмущением по поводу состояния общественных нравов, а недостатки

морального сознания рассматривались как психологическая проблема, которую

относительно легко преодолеть на пути индивидуального самосовершенствования и

незначительной модернизации надстроечных институтов

[64].

Моральное стимулирование трудовой активности преобладало над материальным. Для

обеспечения трудовой активности и политической лояльности граждан власти

проводили идеологические кампании. В начале 1949 года кампания борьбы с

«космополитизмом» должна была сплотить общество накануне создания блока НАТО и

мобилизовать народ на выполнение повышенных планов экономического развития,

прежде всего в оборонной промышленности[65]

. В начале 1953 года власти попытались активизировать трудовую активность

граждан для преодоления экономического кризиса начала 50-х годов во время

кампании «борьбы» с внутренними «сионистами», якобы покусившимися на «святое»,

на вождя[66]. Абсолютизация морального

стимулирования была возможна только при одновременном функционировании

«подсистемы страха» (Г. Попов) – ГУЛАГа. Впрочем, вождь не забывал полулегально

материально поощрять несколько тысяч преданных ему руководителей так

называемыми «пакетами», ежегодно проводить кампании по снижению цен на товары с

одновременным изъятием части зарплаты граждан на нужды государства под

патриотическими лозунгами.

В период борьбы с «космополитизмом» сталинисты повторили структуру идеологии и

терминологию «кадетского» (В.И. Ленин) сборника «Вехи»: интеллигенты –

“отщепенцы-космополиты”, были объявлены противостоящими государству;

официальной, единственно верной идеологии; народу. Их обвиняли в растлении

молодежи; в отсутствии у них “здорового национального чувства”

[67]. В духе двойных стандартов недостатки советского общества объяснялись

не свойствами режима, не “бытием”, как в отношении Запада, а субъективными

недоработками, ошибками или “предательством” конкретных индивидов. Руководители

СССР сами не заметили, что под «бытием» стали подразумевать созданный ими же

миф о высоком уровне жизни народа. В конце 40-х гг. подобный взгляд на мир был

признан “патриотическим”.

Руководствуясь подобными установками, иерархи партии позволяли себе возмущаться

уровнем «неразвитости» сознания «интеллигенции», которая «преклонялась перед

западом», не замечая «чудесной» жизни в СССР. «Бытие новое, а сознание старое»,

- сетовал Жданов в одном из разговоров. «Сознание, - усмехнулся Сталин. – Оно

всегда отстает. Поздно приходит сознание.»

[68].

Экономические и политические интересы правящего класса заводили его в идейные

тупики. Объективно именно философский идеализм стал основой реальной политики

номенклатуры.

На капиталистическом базисе (присвоение прибавочной стоимости государством за

счет эксплуатации наемного труда) возникло раннекоммунистическое государство,

которое в 30-50-е годы выступало конкурентом западным государствам в период

их кризиса, перехода от капитализма свободной конкуренции к современному

капитализму с программированной экономикой, «государством благоденствия».

Никто из политиков того времени не мог однозначно предсказать итог

соревнования. Кризис породил на Западе огромное количество людей, которые

сочувствовали СССР. Конкуренция систем способствовала гуманизации

капиталистического общества и краху системы колониализма.

Вступление СССР в эпоху НТР, скачкообразный рост масштабов производства,

необходимость комплексной стимуляции высокосложного производительного труда,

рост специализации, необходимость новых форм экономической интеграции,

развитие новых социальных слоев, ХХ съезд, повышение образовательного и

культурного уровня граждан, фактическая ликвидация монополии КПСС на

информацию в совокупности с внешнеполитическими изменениями готовили почву

для демонтажа административно-командной системы и краху идеологии сталинского

периода.

Происходило быстрое обуржуазивание номенклатуры. В середине 50-х годов этот

процесс отразили в своих произведениях и речах прозорливые представители

художественной культуры[69]. К. Г.

Паустовский, например, заявил на собрании ССП, посвященном обсуждению книги В.

Д. Дудинцева «Не хлебом единым»: «Это новое племя хищников и собственников, не

имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашим строем, ни с социализмом. Это

циники и мракобесы. Это маклаки и душители талантов». В начале 60-х годов

бюрократия осознала свой корпоративный интерес. Ей было легче закупать зерно и

промтовары за границей, чем дать свободу производителю; жить, торгуя

минеральными ресурсами. В ее планы не входило развязывание производственной

инициативы людей за счет материальной заинтересованности, развития новых форм

собственности. В стране тотального дефицита потребности удовлетворялись в том

числе «теневой экономикой», где функционировала частная собственность и

товарно-денежные отношения. Развивалась мафия. Закупки заграничных товаров

лучше всяких «радиоголосов» подрывали доверие народа к государству. В среде

образованной публики формировались либеральные и социалистические идеи,

противостоящие официальной идеологии.

Впрочем, государственные чиновники предоставляли отдельным отраслям или

коллективам возможность «экспериментировать», совершенствовать

производственные отношения в рамках существующих, хорошо зарабатывать. Это не

решало проблемы экономики в целом, зато порождало социальные группы,

недовольные положением дел в стране и ограниченными возможностями для роста.

Начался процесс осознания трудящимися чуждости им «родного государства

рабочих и крестьян». Критику народа вызывала форма основного противоречия

капитализма – привилегированное распределение и потребление номенклатуры при

общественном характере производства. Господство деспота сменилось диктатурой

групп бюрократии, в том числе национальных элит, которые опирались на

созданные в республиках за счет союзного бюджета производительные силы.

Развивался национализм, уже в 70-е годы зазвучали голоса о необходимости

выхода республик из состава СССР.

В результате советский строй, особенно в послевоенный период, формировал все

качества человека капиталистического общества: конкуренцию вместо

сотрудничества; индивидуализм и лжеколлективизм вместо коллективизма; зависть

и стяжательство вместо стремления приумножать государственную собственность;

авторитаризм вместо диалога; национализм и шовинизм вместо интернационализма;

гражданскую трусость и конформизм вместо установки на социальное творчество.

Патриотическое чувство уверовавших в догмы пропаганды советских людей

ежедневно подвергалось эрозии практикой сталинизма, а затем и «развитого

социализма». Нужен был только мировой кризис в нефтяном бизнесе середины 80-

х, чтобы скрытые за искусственно созданным благополучием системные недостатки

общества вышли наружу.

Первая серьезная попытка реформировать социально-политическое и экономическое

устройство СССР была предпринята М.С. Горбачевым. В так называемом «развитом

социализме» не оказалось социалистических сил, способных повести общество за

собой. Призывы Горбачева нравственного характера: «начинать надо с себя.все

делать по совести»[70], не приводили к

росту благосостояния народа. В политической и духовной сфере значительную

положительную роль сыграла политика гласности и демократизации, которая

способствовала преодолению практики, догм и мифов прошлого. Во внешней политике

советские руководители попытались добиться признания Запада за счет проповеди

«общечеловеческих ценностей» и односторонних уступок. Это настраивало

заокеанских консерваторов на мысль о победе в холодной войне и раздачу ложных

обещаний. Дефицит времени и просчеты во внутренней политике добили страну.

Бывшие лидеры «неосмысленного коммунизма» и сегодня не понимают, что причина

краха СССР – неэффективный механизм удовлетворения даже первичных материальных

потребностей 350 миллионов граждан, а повод – ГКЧП во главе с не умеющими

размышлять и планировать свои действия, подвыпившими державными «патриотами»

[71].

Поворот к либерализму, закономерно созревшему в недрах общества, совершился в

1989-1991 гг. Августовская революция 1991 года в новых исторических условиях

открыла еще один этап эмансипации россиян, которую начал Александр II и

продолжили революционные силы в период трех российских революций начала ХХ

века, демократические силы под руководством М.С. Горбачева и Б.Н. Ельцина в

конце века. После октябрьских событий 1993 года власть перешла к

представителям большого бизнеса и зависящим от них чиновникам. Мечты о

демократии, о власти народа, которые вдохновляли романтически настроенных

российских либералов, рухнули.

В первой половине 90-х годов либеральные реформаторы, не считаясь с особой

ролью государства в политике и экономике страны, торопливо отказались от

программирования государством многих экономических и социальных отношений.

Они развязали руки тем, кто, руководствуясь частной выгодой, понял слова о

свободном рынке и частной собственности вне изменившегося с XIX века

исторического контекста. Их консультировали американские экономисты, а

газетчики называли «финансовыми гениями». При помощи целой системы мер

либеральные чиновники ограничили заработную плату ученых, учителей, врачей,

библиотекарей в период приватизации и накопления капитала. Результат –

усугубление кризиса, «август-98», нищета подавляющей части народа. Огромные

затруднения испытывали честные предприниматели, которые были вынуждены

платить и налоги государству, и дань бандитам. В начале третьего тысячелетия,

во время смены элит в России, «гении» оказались тем, чем были на самом деле:

околовластным ворьем, которое презирало даже написанные под него законы.

Сейчас их разоблачают зарубежные журналисты, а власть ищет по всему миру и

сажает в тюрьмы. Но самые выдающиеся воры еще не попали на скамью подсудимых:

суды «цивилизованных стран» не выдают страдальцев за либеральную идею.

Обратим внимание на тот факт, что интересы, мотивы и представления о

средствах достижения целей сформировались у этих людей в период советского

общества. В результате мы наблюдаем в России консервативный тип прогресса,

по-прежнему основанный на эксплуатации отчужденных от собственности и власти

трудящихся. Его цена непомерно велика, а исторические сроки ограничены.

Не было в СССР высокоразвитого и гуманного общества – социализма, была

созданная номенклатурой для эксплуатации трудящихся иллюзия о нем.

Философский идеализм и вульгарный материализм был основой сталинизма и

неосталинизма. Советское общество было одним из вариантов капиталистического.

Оно имело оригинальный базис в форме огосударствленной экономики,

номенклатуру, которая использовала раннекоммунистическое государство для

эксплуатации граждан. Свои возможности система исчерпала к началу 80-х годов.

В начале 90-х годов произошло «тиражирование» и углубление главного

производственного отношения советского общества – эксплуатация человека

государством дополнилась эксплуатацией человека человеком. В совокупности с

ликвидацией угрозы ядерной войны и интервенции это привело к революции.

Возникновение либерализма и переход к современному типу капиталистического

общества в России стали закономерным итогом эволюции созданной в 30-е годы

системы.

Таким образом, сталинизм – мелкобуржуазный коммунизм индустриального времени,

идеология раннекоммунистического государства, возникшего после войн и

революций во враждебном окружении в слаборазвитом капиталистическом обществе

с подавляющим преобладанием мелких собственников. В понятии отражено

важнейшее противоречие в деятельности лидеров советского государства:

стремление построить качественно новое социалистическое (коммунистическое)

общество с помощью государственной эксплуатации отчужденных от власти и

собственности трудящихся. Понятие отражает социальную основу политической

системы общества, режима, которым были свойственны эксплуатация,

использование насилия, воспроизводство уравнительности, мифологизированного

сознания, нежелание номенклатуры считаться с интересами разных классов и

страт, бюрократизация, прожектерство, прочее. Эти свойства сталинизма

отражены в понятиях: «грубый, казарменный коммунизм», «уравнительный»,

«утопический», «деспотический», «бюрократический», «государственный социализм

(коммунизм)». В «снятом» виде они содержатся в предложенном системообразующем

понятии. Понятие показывает и направление развития: через индустриальное

советское общество к современному буржуазному.

Изменение отношений собственности в современной России привело к

идеологической переориентации чиновников и большого бизнеса. Цивилизационный

подход стал каналом, с помощью которого в общество вливали грубые формы

либерализма.

6. Цивилизационный подход в современной России

Руководители и идеологи советского и российского государства в конце ХХ века

использовали цивилизационный подход для изображения либерализации духовной

сферы перед лицом «цивилизованных стран», быстрейшего вхождения в мировое

сообщество. У них был мощный материальный стимул: западные демократии обещали

золотой дождь инвестиций. В первой половине 1991 года в партийных журналах

«Коммунист» и «История СССР»[72]

появились статьи известного за рубежом специалиста по всеобщей истории

профессора М.А Барга.

Барг выступил в рамках парадигмы «совершенствование социализма», предложенной

М.С. Горбачевым. Ученый развил идею[73],

осторожно высказанную им в середине 80-х годов, о необходимости введения в

советскую историческую науку категории «цивилизация». В 1991 году категория

должна была способствовать преодолению сложившейся в период сталинизма

«историографической практики, опиравшейся на философскую методологию,

абсолютизировавшую противоположность материализма и идеализма»

[74]. Под «цивилизацией» он понимал стиль человеческой жизнедеятельности,

который рассматривается как «структурирующее начало проявлений человеческой

субъективности», как «мост между личностным, антропологическим, и

безличностным, социологическим, видением одних и тех же процессов». На языке

«объективно-историческом», по выражению профессора, цивилизация – «способ,

которым данное общество разрешает свои экзистенциальные (материальные),

социально-политические и духовно-этические проблемы»

[75].

Таким образом, М.А. Барг предпринял попытку вернуть в историческую науку

«деятельную личность», в духе марксизма преодолеть «созерцательность» старого

материализма и рассматривать «предмет, действительность, чувственность» не

просто как «объект», а как «человеческую чувственную деятельность, практику»,

«субъективно»[76].

Барг не акцентировал внимание на политических корнях старой методологии,

деликатно пытался остаться в рамках «чистой» науки. Но в его первой публикации

содержится критика крайностей, порожденных идеологическими причинами. «Каждая

из «частных» историй начинает претендовать на «всеобщность», «стержневое» место

в историческом познании в целом, - отмечал профессор. – Так, в рамках

вульгарно-материалистического понимания истории на эту роль, как известно,

претендовали попеременно то экономическая история, то история общественных

классов и классовой борьбы. На почве же историзма, эксплицитно или имплицитно

отвергающего материалистическую парадигму, на роль «архимедова рычага» в

историческом познании притязают ныне дисциплины, изучающие область

общественного сознания и менталитета. В последнем случае, как заметил профессор

Сорбонны Р. Бастид, не только духовная культура отрывается от социального

контекста, от общества как целостности, но и само общество оказывается всего

лишь элементом культуры, трактуемой как историческая тотальность»

[77].

Крах перестройки привел к отбрасыванию попыток в духе Барга материалистически

осмыслить категорию «цивилизация». В историографической практике возобладала

критикуемая Бастидом идеалистическая парадигма. Тенденция, которую можно было

наблюдать по мере выхода томов сборника «Цивилизации», основанного Баргом.

В момент Августовской революции 1991 года, крушения СССР и начала реформ Е.Т.

Гайдара, когда читающая публика на лету схватывала все, что противостояло

«коммунизму», была опубликована монография А.С. Ахиезера (Ahieser) «Россия:

критика исторического опыта»[78]. Автор

монографии попытался сварить амальгаму из идей А. Смита, В.С. Соловьева, Н.

Бердяева. Причина развития цивилизаций – смена нравственных парадигм,

предложенная автором, не была самой свежей в истории философской мысли. Россия

предстала «застрявшей» между традиционализмом и либерализмом цивилизацией, и

этот «раскол», как сущностная черта российской специфики, приводит власть к

«хромающим» решениям, грозящим дезинтегрировать общество в результате

«маятниковых» движений между полярностями. Автор призывает научиться

«рефлексировать», «делать свою историю», следовать «срединным» решениям и идти

по пути либерализма[79]. Российский

«тоталитаризм» Ахиезер обнаружил уже в ХVIII веке.

Догматическое следование своей концепции приводит автора к непоследовательности,

заводит в тупики. Например, Ахиезер игнорирует мотивацию крестьян к труду, их

интересы во второй половине ХIХ века. С его точки зрения, вина за нищету

крестьян лежала на них самих, а главная причина – «уровень сознания большинства

крестьян», который не позволял интенсифицировать производство, их иждивенческие

настроения[80]. Автор с ходу отметает

такие причины, как значительные выкупные платежи государству, а полуфеодальные

производственные отношения – отработочную систему, кабалу, не учитывает.

Мельком упоминая о повышении арендной платы – следствии этих отношений, как

одной из причин разорения, автор не вдается в сущность процесса

[81]. В другом месте, войдя, видимо, во вкус, следуя логике материала,

Ахиезер утверждает, что развитие крупных предприятий, реформы С.Ю. Витте

разоряли кустарей и крестьян, подавляли их инициативу, развитие рынка, прогресс

свободной личности, закрепляли «традиционную основу» крестьянских ценностей

[82]. Однако вывод о происхождении ценностных отношений из сермяжного мира

отношений материальных не был использован для дальнейшего анализа.

«Очистив» при помощи софистических приемов ход истории от дурно пахнущих

материализмом интересов подавляющей части народа, Ахиезер смог применить свою

концепцию к Октябрьской революции. С его точки зрения, аграрный вопрос в том

виде, как его понимали большевики и левые эсеры – национализация земли и

передача ее крестьянам, не играл важной роли в Октябрьской революции. Дело было

всего лишь в крестьянском стремлении утвердить «древние ценности», перенести

«уравнительные идеалы на все общество»[83]

в ответ на ухудшение своего положения, в чем были виноваты, согласно авторской

концепции, сами крестьяне. Получился интересный рецидив средневекового

представления, что все возвращается «на круги своя».

Не имея возможности игнорировать многочисленные документы с крестьянскими

требованиями сделать землю «общим достоянием всех трудящихся», автор использует

их только для доказательства концепции о расколе российской цивилизации и

народа, в частности, на сторонников социалистических и капиталистических

ценностей[84]. В этот момент становится

не совсем ясно, какие из этих ценностей «древние». И, наконец, автор углубляет

свою теорию до невероятной глубины: записывает Ленина в сторонники «соборного

идеала», который для решения «медиационной» задачи готов использовать чужие,

взаимоисключающие друг друга идеи[85].

Ахиезер зашел в теоретический тупик, так и не сумев объяснить использование

большевистским правительством аграрной программы, составленной эсерами по

наказам крестьян.

Ленин никогда не исповедывал «соборности», не был наивным политиком, который,

согласно Ахиезеру, разделял заблуждение о возможности народа «единым махом

создать идеальное общество». Он был последовательным социал-демократом,

материалистом-диалектиком, а потому стал коммунистом. Для него эсеровская

программа была переходной формой от социализма крестьянского, мелкобуржуазного,

который был близок значительной части населения России того времени, к

современным формам социализма, которым еще предстояло вызреть под руководством

нового государства. В его выступлении на Втором Всероссийском съезде Советов

звучит оптимизм и уважение социалиста к народному творчеству, с которым должна

считаться власть[86]. Большевики вместе

с левыми эсерами выполнили обещание, отдали землю крестьянам. Но осуществить

все ожидания народа объективно не могли: началась борьба с интервентами и

белогвардейцами.

На идеалистической основе построены и другие объяснения сути последующих

поворотов в истории государства. Например, переход к диктатуре сталинской

группы в 1929 году Ахиезер объясняет «разочарованием масс в самих себе, в своей

способности реально управлять обществом, что и создало основу для инверсионного

стремления примкнуть к внешней силе, к власти партии, к силе и разуму

вождя-тотема»[87]. Переход к перестройке

тоже не обошелся без участия вождя, но уже без народа. «.нравственная и

духовная элита, гонимая и рассеянная, постоянно предлагала обществу

альтернативу. Горбачев пошел навстречу этому естественному союзу правящей и

духовной элиты», - подчеркивает автор главную, с его точки зрения, причину

перестройки после перечисления экономических и социальных причин ее

возникновения[88].

Для доказательства «тоталитарных» намерений И.В. Сталина автор идет на

фальсификацию его высказываний. Заявление «вмешиваться во все» в работе «О

задачах хозяйственников»[89] имело

конкретное содержание: овладевать производством, техникой, учиться, быть

специалистами, но не требование установить «тоталитаризм».

Теория борьбы между истинными и неистинными ценностями, старого и нового как

источник развития присутствовала и в сталинизме, и мы вполне можем

предположить, что концепция Ахиезера при смене формы сохраняет сущностные

черты методологии сталинизма. Настораживает невнятное объяснение причин

появления новых ценностей. Автор говорит о материальных факторах,

детерминирующих процесс, но не углубляет познание, оставаясь в рамках своей

парадигмы. Подобное «стыдливое» протаскивание материализма в рамках

идеализма, которому не хватило ресурсов для объяснения общественных явлений,

не раз критиковали классики марксизма у своих оппонентов. Игнорирование

Ахиезером материальных интересов большинства народа вновь и вновь подводит

его к априорному выводу о первичности идеальных факторов развития

исторического процесса.

На смену самостоятельным исследователям либерального толка в первой половине

90-х годов пришли штатные идеологи и пропагандисты. Шарлатанство доктора

исторических и философских наук Д. А. Волкогонова на этом пути стало притчей во

языцех. Историки дали научную критику этой паранауки

[90]. Идеолог российского либерализма был не чужд «русской идеи»: «туманной

и аморфной, но великой и бессмертной»[91]

, которая-де, возможно, бытовала среди благородных народников-террористов.

Волкогонов разрабатывал важнейшую среди сторонников цивилизационного подхода

тему личности в истории. Образ «демона» Ленина, демиурга истории, повелителя

пространства, времени, безликих и безмозглых, если судить по контексту

произведений Волкогонова, «масс»; интернационалиста-космополита, антипатриота и

русофоба, который, понимаешь, поощрял евреев в противовес «расхлябанному

русскому характеру», который для захвата власти настолько тайно пользовался

«немецкими деньгами», что для доказательства этой мысли приходится придавать

иной смысл опубликованным документам; человеконенавистника, который вверг народ

в пучину революций и хаоса гражданской войны

[92], вошел в мифологию российского общества 90-х годов ХХ века.

Вошел настолько прочно, что и в начале третьего тысячелетия Президент РФ В.В.

Путин сфальсифицировал идею основателя Советского государства при помощи

выдергивания его высказывания из контекста. «Русский человек – плохой работник

по сравнению с передовыми нациями, - писал В.И. Ленин в 1918 году. – Это не

могло быть иначе при режиме царизма и живости остатков крепостного права»

[93]. Президент воспроизвел только четыре слова первого предложения

[94]. Затем признал негативное значение ограничений в экономике «во времена

царизма» без ссылки на Ленина. Представив лидера большевиков абсолютным

скептиком по отношению к возможностям русского народа, г-н Путин выразил

несогласие с им же сконструированной псевдоленинской идеей

[95].

Специфическая лексика, сам метод, распространенный в конце 40-х – начале 50-х

годов в советской пропаганде, как раз в период обучения г-на Волкогонова в

танковом училище[96], выдают

сталинистские, основанные на субъективизме, корни его пропаганды

[97]. В новых условиях ее мотивы оказались созвучны творениям западных

историков о Ленине; Волкогонов ориентируется на их работы

[98]. Но причины идеологической переориентации имеют внутрироссийское

Страницы: 1, 2, 3