Диплом: Жизнь и общественная деятельность Сципиона Эмилиана Африканского Младшего
Диплом: Жизнь и общественная деятельность Сципиона Эмилиана Африканского Младшего
Содержание
Введение. 2
1. Основные этапы жизни и общественно-политической
деятельности Сципиона Эмилиана Африканского. 4
1.1 Происхождение и ранние годы Сципиона Эмилиана Африканского. 4
1.2 Война с Карфагеном. 8
1.3 Возвращение в Рим.. 20
2. Полководческая деятельность Сципиона Эмилиана Африканского в Африке. 27
2.1 Состояние дел в Северной Африке к моменту прибытия
Сципиона Эмилиана Африканского в Африку. 27
2.2 Назначение Сципиона Эмилиана Африканского
главнокомандующим африканской группировкой римской армии. 40
2.3 Падение Карфагена. 45
3. Римская армия в Третьей Пунической войне. 47
3.1 Основные принципы организации армии Рима. 47
3.2 Экономическая и политическая составляющие стратегии римской армии. 50
3.3 Римская милиция. Комплектование армии. 54
3.4 Конфликты, в которых принимала участие римская
армия до Третьей Пунической войны. 61
3.5 Введение новой тактики. 71
3.6 Разведка в римской армии. 76
Заключение. 82
Список использованной литературы.. 84
В настоящей квалификационной работе представлены жизнь и деятельность одного
из величайших полководцев Древнего Рима Сципиона Эмилиана Африканского.
Основными целями данной работы являются следующие:
- исследование жизни, общественной и политической деятельности Сципиона
Эмилиана Африканского
- анализ исторического периода, соответствующего времени жизни Сципиона Эмилиана
- анализ литературы, посвященной исследуемому вопросу.
Методологической и фактологической основой данной квалификационной работы
являются монографии и исследования различных авторов как нашего времени, так
и прошлого.
Перед рассмотрением темы следует сказать несколько слов о Сципионе Эмилиане
Африканском.
Сципион Африканский Младший (Publius Cornelius Scipio Aemilianus Africanus)
(185–129 до н.э.), полностью Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский,
римский полководец, который разрушил Карфаген, победно завершив 3-ю
Пуническую войну, глава кружка римских и греческих литераторов и ученых, друг
историка Полибия и философа Панэтия, герой диалога Цицерона О государстве.
Сципион Африканский Младший был младшим сыном от первого брака Луция Эмилия
Павла, покорителя Македонии. Когда родители разошлись, его усыновил Публий
Сципион, сын Сципиона Африканского Старшего, и таким образом Эмилиан вошел в
род Сципионов. Однако он сохранил близкие отношения с родным отцом, давшим
ему превосходное образование, в том числе греческое. Эмилиан сопровождал отца
в македонском походе в 168 до н.э. и в поездке по Греции после разгрома царя
Персея. Тогда же отец подарил ему книги из библиотеки Персея.
Эмилиан впервые привлек к себе внимание в 151 до н.э., когда в должности
военного трибуна добровольцем отправился в Испанию. Когда началась 3-я
Пуническая война (149 до н.э.), Сципион направился в Африку в качестве
военного трибуна. Недовольный ходом войны народ избрал его консулом на 147 до
н.э., что было достигнуто в результате специального постановления сената:
Сципион был далек от достижения 43 лет, необходимых для того, чтобы стать
консулом. Вернувшись в Африку, Сципион приступил к осаде Карфагена и после
года отчаянного сопротивления взял город штурмом, подверг его разграблению, а
жителей продал в рабство. По распоряжению сената Сципион учредил здесь
провинцию Африка с центром в Утике. Он вернулся в Рим, отпраздновал триумф и
получил почетное звание “Африканский”.
Несколько неудач, постигших римлян в Испании, вынудили их вновь избрать
Сципиона консулом в 134 до н.э. (для этого также потребовалось обходить
закон, поскольку повторный консулат был в 151 до н.э. запрещен), и в
следующем году после упорной осады он взял в Испании г. Нумантию. Вернувшись
в Рим в 132 до н.э., Сципион публично одобрил убийство своего зятя Тиберия,
поплатившегося жизнью за попытку реформ, и тем самым навлек на себя ненависть
популяров. Он стал признанным вождем аристократов, поддержав их сопротивление
аграрному законодательству Гракхов. В 129 до н.э., утром того дня, когда
Сципион должен был выступать перед народным собранием по вопросу
распределения земли, его нашли мертвым в собственной спальне.
Личность Сципиона Эмилиана Африканского многогранна. Его деятельность
многократно исследована различными историками, что не умаляет значения данной
работы, где мною выделены основные этапы его жизни и общественно-политической
деятельности.
Двукратное упоминание того факта, что в сражении при Пидне участвовал 16-
летний сын Павла, Публий, конечно же, не случайно. В дальнейшем речь пойдет о
нем. Но прежде следует разобраться в некоторых родственных связях. У Луция
Эмилия Павла, как мы уже знаем, было четыре сына, из которых двое младших
умерли в дни триумфа своего отца. Павел был благороден, горд, но небогат. С
матерью своих сыновей, Папирией, он разошелся еще в их младенческие годы.
Поэтому не удивительно, что Павел в свое время согласился передать двух
старших мальчиков в порядке усыновления в богатые и знатные патрицианские
роды. Своего первенца — в род Квинта Фабия Максима, а второго, двухлетнего
Публия — в знаменитый род Корнелиев. Его незадолго до своей смерти усыновил
победитель Ганнибала, Публий Корнелий Сципион Африканский. В 5-й главе я
мельком упомянул об этом, назвав усыновленного двоюродным братом Сципиона.
Все объясняется просто: мать Сципиона Африканского, Эмилия, была старшей
сестрой Луция Эмилия Павла. Сына своего она пережила на добрых четверть века.
Эмилия была не только знатна, но и богата. Усыновленный племянник оказался ее
единственным наследником. Согласно обычаю, он носил полное имя своего
приемного отца с добавлением, указывающим на происхождение из рода Эмилиев:
Публий Корнелий Сципион Эмилиан.
Публий сопровождал родного отца во время его путешествия по Греции. В какой-
то момент к ним, очевидно, присоединился и старший сын Павла, Квинт,
поскольку Плутарх упоминает, что Луций Эмилий разрешил своим двум сыновьям
забрать библиотеку македонского царя. На почве любви к книгам и бесед о
прочитанном, уже в Риме, завязались близкие отношения обоих юношей с
прибывшим из Греции в числе заложников Полибием — будущим римским историком.
Для Публия Сципиона эти отношения переросли в тесную дружбу. С неподдельной
теплотой, хотя, быть может, и не без пристрастия, описывает Полибий в своей
Всеобщей Истории молодые годы Сципиона Эмилиана:
"Влечение и любовь к прекрасному проявились в Сципионе прежде всего в том, что
он стремился стяжать себе славу человека воздержанного и превзойти в этом
отношении своих сверстников. Достигнуть такой цели, столь возвышенной самой по
себе и трудной, было легко в тогдашнем Риме при господствовавшем в народе
упадке нравов. Молодые люди отдавались со страстью любовникам или любовницам,
другие увлекались представлениями, пьянством и расточительностью, в персеевой
войне быстро перенявши от эллинов эту слабость... но Сципион усвоил себе
противоположные правила поведения и в борьбе со всякими страстями воспитал из
себя человека последовательного, во всем себе верного, и оттого в какие-нибудь
пять лет стал известен в народе своей благопристойностью и самообладанием.
Потом он непрестанно стремился превзойти всякого щедростью и неподкупностью. В
этом отношении сильную поддержку оказывала ему совместная жизнь с родным отцом,
да и от природы ему присуще было влечение к правде"
[1].
Полибий рассказывает о том, как Сципион отказался от своей доли наследства
отца в пользу брата, как после смерти Эмилии распорядился ее наследством:
всем вышедшим замуж ее дочерям он, отказавшись от законной рассрочки на три
года, немедленно выплатил полностью их приданое, а все украшения, утварь,
экипажи и рабов отдал родной матери.
Свое перечисление великодушных поступков юноши Полибий заключает следующим не
лишенным интереса замечанием:
"Такое поведение, наверное, всюду нашли бы достохвальным; оно было изумительно в
Риме, где решительно никто никому не дает ничего из своего имущества
добровольно"[2].
Кроме воздержанности, юный Сципион стремился воспитать в себе мужество и
отвагу — качества, увы, в то время уже не характерные для многих молодых
патрициев. За отсутствием военного поприща он с увлечением предавался охоте
на диких зверей (занятию до изобретения пороха весьма опасному) и сумел
завоевать славу отважного и удачливого охотника. Верный друг, Полибий, хотя и
был лет на пятнадцать старше Сципиона, неизменно составлял ему компанию.
Спустя несколько лет представился случай проверить свое мужество на поле боя.
Опять обострилась ситуация в Испании. Далекий полуостров уже в течение
полувека, как плохо погашенный костер, был источником тревоги для римлян.
Различные испанские племена, дикие и вольнолюбивые, одно за другим
усмиряемые, вновь и вновь поднимали восстания — точно раздували прятавшееся
под обманчивым пеплом пламя. Усмирение этих восстаний было чуть ли не
семейным делом круга близких людей Публия. Его давно умерший приемный отец
успешно воевал в Испании еще во времена нашествия Ганнибала. Потом, в 195-м
году, в Испанию был послан Катон — свекор сестры Публия; в 190-м году там
воевал его родной отец, Эмилий Павел; наконец, начиная с 177-го года, — муж
двоюродной сестры Тиберий Семпроний Гракх. Гракху удалось не только усмирить,
но и умиротворить Испанию. Заключенный им на двадцать пять лет мир
соблюдался.
Но вот теперь, в 152-м году, по истечении этого срока испанцы (араваки и
кельтиберы) возобновляют военные действия против римлян. Консул Квинт Фульвий
Нобилиор терпит от них поражение за поражением. Его должен сменить новый
консул, Марцелл. Он далеко не уверен в себе... Вот как описывает Полибий эту
тревожную ситуацию и ее неожиданное разрешение:
"... Квинт, военачальник предшествующего года в Иберии, и его соучастник в войне
доставили в Рим известия о непрерывных сражениях, об огромных потерях убитыми и
о храбрости кельтиберов. В то время Марцелл не скрывал своей робости перед
войной, так что молодежью овладел необычайный страх, какого, говорили старики,
они и не запомнят. И в самом деле, страх доходил до того, что на должность
военных трибунов не объявлялось достаточного числа кандидатов, и некоторые
места остались незанятыми, тогда как раньше желающих занять эти должности
являлось в несколько раз больше, чем требовалось; равным образом выбираемые
консулом легаты, которые должны были сопровождать военачальника, отказывались
следовать за ним..."[3] И тут Публий
Корнелий обращается с просьбой послать в Иберию его (хотя мог бы поехать в
Македонию, куда приглашен для разрешения какого-то конфликта)...
"Всех изумило это предложение, — продолжает Полибий, — исходившее от гражданина
юного и обыкновенно сдержанного; велико было восхищение Сципионом и в то время,
но с каждым днем оно становилось все больше. И действительно, молодые люди,
робевшие раньше, теперь из боязни невыгодного сопоставления одни спешили
предлагать свои услуги военачальникам в звании легатов, другие целыми толпами и
товариществами записывались в военную службу"
[4].
Возможно, что Полибий преувеличивает роль личного примера Сципиона. Кроме
того, в его рассказе настораживает повторение ситуации: приемный отец Публия
Эмилиана за шестьдесят лет до того точно так же в момент всеобщего
замешательства сам предложил послать его в Иберию. Но на этом сходство
кончается. Будущему Сципиону Африканскому было поручено верховное
командование, он штурмом взял Новый Карфаген, а его приемный сын отправился в
Испанию простым военным трибуном и даже не имел случая там отличиться —
восстание было вскоре подавлено. Сципион вернулся в Рим, где тем временем
разворачивались события, в которых ему суждено было сыграть на этот раз
главную роль.
В 152-м году Марк Катон (ему уже за восемьдесят) направляется в Африку, где
по поручению сената должен разрешить спор между Карфагеном и бывшим союзником
Рима Массиниссой. Нумидийскому царю под девяносто, но он еще полон сил и
всячески обижает карфагенян. Катон его фактически поощряет, и год спустя
Массинисса, нанеся поражение отряду карфагенских наемников, отбирает у города
пограничные с Нумидией земли. В Карфагене к власти приходит партия
демократов, они добиваются объявления войны Массиниссе.
Между тем в Риме для карфагенян назревает угроза куда более серьезная, чем
алчность нумидийского соседа. Старик Катон возвратился в Рим, потрясенный
тем, что он увидел в Карфагене. За полвека, прошедшие после битвы при Заме,
город вновь расцвел, разбогател и восстановил свое былое многолюдство. Мощные
крепостные стены, не тронутые Сципионом Африканским, делали его неуязвимым, а
несметные богатства городской казны побуждали наемников не только из
необъятной Африки, но и со всего света предлагать ему свои услуги.
Воображению Катона — а под впечатлением его страстных речей и воображению
сенаторов — уже рисовался новый Ганнибал, идущий с мечом отмщения на Рим. Не
было ровным счетом никаких оснований для такого рода опасений, но ужас,
пережитый римлянами в годы нашествия Пунийца, оставил след. И разуму было не
под силу его вытравить. Рим заволновался. "Карфаген должен быть разрушен!" —
неистово требовал Катон. "Разрушен! Разрушен!.." — откликалась толпа на
форуме.
Для начала войны не хватало только повода. И он нашелся, как только стало
известно, что Карфаген объявил войну Нумидии. Никто и не думал выяснять, кто
виноват. Согласно полузабытому условию мирного договора, карфагеняне не имели
права без разрешения римлян начинать войну даже в Африке, но они ее начали.
Решение о войне с Карфагеном было принято в 149-м году, но подготовка к ней
началась задолго до того, и потому консулы Манилий и Цензорин смогли
немедленно во главе войска отплыть в Сицилию, в крепость Лилибей, для
последующей переправы в Африку. Под их командой отправилось внушительное
войско: 80 тысяч пеших и до 4 тысяч конных воинов. В том числе множество
добровольцев. Рассказы Катона о богатстве Карфагена привлекли ветеранов
восточных кампаний, уже вкусивших прелести грабежа богатых городов.
Узнав об экспедиции, карфагеняне направили в Рим чрезвычайное посольство с
неограниченными полномочиями. По ситуации, которую послы нашли в Риме, им не
оставалось ничего другого, как отдать Карфаген и все его владения "на
усмотрение римлян". Это означало безоговорочную капитуляцию (без войны), но
оставляло надежду на сохранение города.
"Когда карфагеняне сделали такое заявление, — пишет Полибий, — и вскоре засим
были позваны в сенат, претор объявил волю сенаторов, что во внимание к мудрости
их решения сенат предоставляет им свободу и самоуправление, всю страну и
обладание всем прочим достоянием, государственным и частным. Карфагеняне
выслушали эти слова с радостью... Но когда вслед за сим претор объявил, что
карфагеняне получат сии милости в том случае, если в течение тридцати дней
доставят в Лилибей триста заложников, сыновей сенаторов и старейшин, и если
покорятся требованиям консулов, послы некоторое время недоумевали, какого рода
могут быть требования консулов"[5]. Кроме
того, послов, а затем и всех карфагенян беспокоило то, что о самом городе в
решении сената не было сказано ни слова. Но выбора не было. Заложников отослали
в Лилибей, откуда их переправили в Рим. О дальнейших требованиях консулов
карфагенянам надлежало узнать после высадки римского войска в Африке.
Уже в этот момент можно было бы догадаться об истинных намерениях римлян.
Ведь не было никаких причин высаживать войска в стране, изъявившей свою
полную покорность. И, тем не менее, карфагеняне надеялись. На что? Быть
может, на милостивое отношение к побежденным, которым так похвалялись
римляне, и надо признать, до сей поры не без оснований.
Карфагеняне не препятствовали высадке легионов. К консулам в прибрежный
городок Утику явились их старейшины, чтобы узнать о дальнейших распоряжениях.
Было велено сдать все оружие, запасенное в городе, а также все катапульты,
баллисты и другие орудия, установленные на его стенах. Проследить за полнотой
этого изъятия в Карфаген отправились консульские легаты. Последовавшие
непосредственно за этим драматические события столь ярко описаны Аппианом,
что я предлагаю читателю ознакомиться с ними из первых рук, разумеется, с
некоторыми сокращениями.
"Это было замечательное и в то же время странное зрелище, — пишет Аппиан, —
когда на огромном количестве повозок враги сами везли своим врагам свое
оружие. За ними следовали послы, и члены совета старейшин, и знатнейшие лица
города, и жрецы, и другие выдающиеся лица. Они надеялись, что консулы
почувствуют к ним уважение или сожаление. Введенные со знаками своего
достоинства к консулам, они стали перед ними. И вот Цензорин (так как он был
более красноречив, чем его сотоварищ по власти), встав и помолчав долгое
время с жестким выражением лица, наконец, сказал следующее:
"Что касается повиновения, о, карфагеняне, и готовности до сего времени в
отношении заложников и в отношении оружия, мы вас хвалим, но нужно в тяжелых
обстоятельствах говорить кратко. Выслушайте с твердостью остальные приказы
сената. Уйдите для нашего спокойствия из Карфагена, поселитесь в каком хотите
месте вашей страны в восьмидесяти стадиях (около 15 км — Л.О.) от моря, так
как этот город решено срыть до основания".
Когда он это еще говорил, они с криком стали поднимать руки к небу и призывали
богов, как свидетелей совершенного над ними обмана. Много горьких поношений
высказывалось против римлян или потому, что они уже были готовы умереть, или,
обезумев, или сознательно раздражая римлян, чтобы вызвать их на оскорбление
послов. Они бросились на землю, бились о нее и руками и головами; некоторые
разрывали одежды и истязали собственное тело, как охваченные безумием. Когда же
наконец у них прекратился острый приступ отчаяния, наступило долгое и полное
печали, молчание и они лежали, как мертвые"[6]
.
Наконец глава посольства, Баннон, нашел в себе силы обратиться к консулам.
Напомнив о соглашении со Сципионом, подтвержденном клятвами, он, согласно
Аппиану, продолжал так:
"Вы потребовали заложников, и мы отвели вам самых лучших. Вы потребовали
оружия и получили все, чего даже после осады взятые города добровольно не
отдают. Мы верили обычаю и образу действия римлян. Ведь и сенат прислал нам
обещание, и вы, требуя заложников, говорили, что разрешите Карфагену быть
автономным, если получите их. Если было прибавлено, что остальные ваши
приказания будут сообщены потом, недостойно вас было при требовании дать
заложников, требовании совершенно ясном, обещать, что город будет автономным,
а затем, как какую-нибудь прибавку к выдаче заложников, потребовать, чтобы
сам Карфаген был разрушен. Если вы считаете законным его уничтожить, то каким
образом вы оставите его свободным или автономным, как вы говорили?..
... мы взываем, — продолжает Баннон, — ради города древнего, по воле и
благоволению богов воздвигнутого, во имя его славы, достигшей такой высоты,
ради его имени, известного по всей земле, ради стольких святилищ, в нем
находящихся, и богов, не причинивших вам никакого зла: не лишайте их
торжественных служений, шествий и праздников, не лишайте гробницы обычных
приношений, так как мертвые ни в чем перед вами не виновны... Ведь в самом
деле, чего вам еще бояться Карфагена, вам, владеющим и нашими кораблями, и
нашим оружием, и вызывающими зависть слонами? А относительно переселения,
если кому-либо покажется, что вы предлагаете нам это в утешение, то это —
дело невыполнимое, переселиться в глубь материка людям, живущим благодаря
морю...
К славе благородства и благочестия стремитесь вы, римляне; во всех делах и
счастливых обстоятельствах показываете свою умеренность; и это вы внушаете
всем, кого бы вы ни побеждали. Так вот, ради Зевса и богов... да не нарушите
вы вашей собственной доброй славы... Ведь много было войн у эллинов и у
варваров, много и у вас, о, римляне, против других народов: и никто никогда
не разрушал до основания города, протянувшего до битвы руки с просьбой о
пощаде и передавшего оружие и детей, и согласившегося перенести любое
наказание, какое только есть у людей..."
Это сказал Баннон, но по суровому выражению консулов в течение всей речи было
ясно, что они ни в чем не уступят карфагенянам. Когда он кончил, Цензорин
ответил: "Относительно того, что предписал сенат, зачем нужно много говорить?
Он предписал, и должно быть сделано; и мы не можем отложить исполнение того,
что уже давно было приказано исполнить. Если бы мы это приказывали вам как
врагам, нужно было бы только сказать и принудить сделать. Когда же это
делается, о, карфагеняне, ради общей пользы, может быть, отчасти и нашей, но
гораздо более вашей, я не откажусь изложить вам и основания этого решения,
если вас можно скорее убедить, чем принудить силой. Это море всегда побуждает
вас, помнящих о былой вашей власти и силе на нем, поступать несправедливо и
от этого ввергает вас в несчастья... Ведь смотря на море, лишенное кораблей,
вы вспоминаете о множестве кораблей, которые вы имели прежде, и о всей той
добыче, которую вы ввозили, и в какие гавани вы гордо вступали и наполняли
добычей верфи и склады снастей. О чем напоминают вам внутри ваших стен
выстроенные казармы для войск, коней и слонов? О чем — рядом с ними
выстроенные склады? Какие чувства пробуждает в вас все это? Что другое, кроме
огорчения и страстного желания вернуть потерянное, если когда-нибудь
представится к этому возможность? Это вполне человеческое чувство, когда
люди, вспоминая о бывшем некогда счастье, надеются, что счастье вернется;
лекарство же, исцеляющее наши бедствия, — это забвение, которого нельзя
получить, если вы не избавитесь от этого зрелища...
Итак, если вы еще стремитесь к власти и, теряя ее, злобствуете против нас и
выжидаете подходящего момента, тогда вам нужен этот город и такие гавани, и
верфи, и эти стены, выстроенные наподобие лагеря. Но зачем мы будем щадить
явно уличенных врагов? Если же вы честно отказываетесь от власти, не на
словах только, но и в помышлениях... ну же, покажите это и на деле,
переселившись в глубь Ливии, которой вы владеете, и уйдя от моря, от которого
вы отказались.
И не притворяйтесь, что вы просите пощадить святилища, алтари, площади и
могилы. Из всего перечисленного могилы останутся на месте; если вы захотите,
то сможете, приходя сюда, приносить умилостивительные жертвы и совершать
жертвоприношения в святилищах, являясь сюда. Остальное мы уничтожим.
Ведь вы приносите жертвы не верфям, не стенам несете умилостивительные дары.
И, переселившись, вы сможете создать новые очаги и другие святилища и
площади...
Но, говорите вы, есть у вас еще много работников, которые получают свое
пропитание, трудясь на море. И об этом мы подумали, чтобы вам было удобно
сообщаться с морем, и вы могли бы легко ввозить и вывозить продукты, — ведь мы
велим вам отойти от моря не на большое расстояние, а только на восемьдесят
стадиев. Ведь мы, предписывающие вам это, находимся от моря на расстоянии ста
стадиев. Мы даем вам выбрать место, какое хотите, и, переселившись, жить там по
своим законам. Это и есть то, о чем мы говорили раньше, что мы оставим Карфаген
автономным, если он будет нам повиноваться, ибо Карфагеном мы считали вас, а не
землю"[7].
Ну что ж, вполне логично! Но при том условии, что один народ или его
правительство имеет право решать за другой народ, каким образом тому следует
заботиться о своем счастье.
Карфагеняне отнюдь не собирались вручать такое право римлянам и потому с
великой тревогой ожидали возвращения делегации из Утики. Аппиан так
продолжает свой рассказ:
"Карфагеняне же — одни смотрели со стен, ожидая, когда прибудут послы, и
негодовали, что они так медлят, и рвали на себе волосы; другие же пошли
навстречу подходящим, не имея больше сил ждать и побуждаемые скорее узнать
результат. Видя суровое выражение приближавшихся, они били себя в лицо и
обращались с вопросами, одни ко всем вместе, другие же отдельно к каждому,
если кто был дружен или знаком с кем-либо из них, хватая его и расспрашивая о
случившемся.
Так как никто не отвечал, они застонали, как бы предчувствуя явную гибель.
Бывшие на стене, услышав это, застонали вместе с ними, ничего еще не зная, но
как при явном и большом несчастье. Около ворот они едва не задавили послов,
бросившись к ним целой толпой, они их едва не растерзали, но послы сказали,
что прежде им надо встретиться с советом старейшин. Тогда только одни
расступились перед ними, другие же пошли вслед, обуреваемые желанием все
узнать. Когда они вошли в здание совета, старейшины удалили остальных и одни
заседали среди своих, толпа же стояла вокруг здания. Послы сначала объявили
приказание консулов, и тотчас в совете поднялся вопль, и народ, стоявший
снаружи, также завопил. Затем, когда послы перешли к тому, что возражали они,
защищаясь и прося и убеждая разрешить им отправить послов в Рим, в совете
вновь наступило глубокое молчание, все ожидали, желая узнать, чем все
кончилось; и народ также молчал. Когда же они узнали, что даже отправить
послов им не разрешили, они, горько плача, подняли вопль, и народ ворвался к
ним.
И тут начались несказанные и безумные стенания. Так, говорят, менады в
вакхическом исступлении произносят дикие, нечеловеческие речи. Одни стали
мучать и терзать, как виновников этого коварства, тех из старейшин, которые
внесли предложение дать заложников; другие так поступали с теми, кто
советовал выдать оружие. Иные бросали камнями в послов, как вестников
бедствий, иные разбежались по городу. Тех италийцев, которые еще были среди
них, так как это бедствие надвинулось неожиданно и без всякого объявления,
они подвергли различным мученьям, приговаривая, что они отплачивают им за
заложников, за выдачу оружия и за обман.
Весь город наполнился стенаниями и воплями гнева, страхом и угрозами... Более
же всего гнев их разжигали матери заложников: как некие эринии из трагедии,
они с завыванием кидались на каждого встречного, напоминая о выдаче детей и о
своих предсказаниях, они насмехались над ними, говоря, что боги должны
защитить их вместо детей. Небольшая часть, которая еще не потеряла головы,
стала запирать ворота и вместо катапульт сносить на стену камни.
Совет в тот же день постановил воевать и объявил об освобождении рабов.
... они почувствовали в себе удивительную перемену и решимость лучше претерпеть
что угодно, чем покинуть город. В результате перемены настроения их быстро
наполнила бодрость. Все государственные и священные участки и все другие
обширные помещения были превращены в мастерские. Работали вместе, мужчины и
женщины, и днем и ночью, отдыхая и получая пищу посменно в назначенном размере.
Они вырабатывали каждый день по сто щитов, по триста мечей, по тысяче стрел для
катапульт; дротиков и длинных копий — пятьсот и катапульт, сколько смогут. Для
того чтобы их натягивать, они остригли женщин ввиду недостатка в другом волосе"
[8].
Между тем консулы медлят, уверенные в том, что в любой момент могут взять
штурмом безоружный город. Они великодушно дают карфагенянам время, чтобы
опомниться, осознать свое положение и капитулировать без ненужного
кровопролития. Скрывая яростную решимость под маской смирения, к ним
прибывают еще раз послы из города с просьбой о 30-дневной отсрочке для
посылки ходатаев в Рим. В просьбе отказано, консулы требуют немедленного
начала эвакуации, но, получив это подтверждение покорности карфагенян, не
торопятся выступать из лагеря. Когда же им надоедает ждать и они во главе
войска подходят к городу, то с недоумением и растерянностью убеждаются, что
ошиблись и обмануты — Карфаген капитулировать не собирается. Римские солдаты
не верят своим глазам: город вновь ощетинился катапультами, а на стенах —
множество воинов в полном вооружении. Надо всерьез готовить штурм крепости,
уже отнюдь не безоружной. А в тылу у римлян 20-тысячная армия карфагенского
полководца Гасдрубала, который вдали от города вел боевые действия против
Массиниссы и потому не был разоружен. Да и сам старый царь не склонен
поддерживать римлян, явившихся нежданно-негаданно в Африку, чтобы завладеть
тем, что он считает своей добычей.
В течение года идет безуспешная осада Карфагена, терпят неудачу две попытки
штурма крепости. Так же бесславно заканчиваются и походы против Гасдрубала.
Единственный римский военачальник, который во всех этих несчастьях проявляет
себя наилучшим образом и своим отважным вмешательством раз за разом спасает
римское войско от, казалось бы, неминуемых тяжких потерь, — это Сципион
Эмилиан. В армии распространяется убеждение, что ему, так же как некогда его
приемному отцу, помогают боги, и что Карфаген может быть взят только под его
командованием.
Новый консул Луций Пизон воюет не лучше своих предшественников. Карфаген
воспрял духом, а в Риме растут возмущение и тревога. Узнав по письмам из
армии о доблести Сципиона, народ желает избрать его консулом и поручить
ведение войны ему. Тут как раз подходит срок центуриатских комиций. Сципион,
которому уже 37 лет, не занимал еще ни одной магистратуры и потому выставляет
свою кандидатуру на должность эдила. Но народ настаивает на избрании его
консулом. Это шло вразрез с законом, согласно которому кандидаты в консулы
должны были предварительно проявить себя на более скромных государственных
должностях. Однако, как свидетельствует Аппиан:
"Хотя это было противозаконно и консулы предъявили им закон, запрещающий это,
они настойчиво просили и требовали, и кричали, что по законам Туллия и Ромула
народ полновластен в выборе властей и в том, чтобы признать не имеющим или
имеющим силу всякий из законов относительно них, какой он хочет. Наконец,
один из народных трибунов сказал, что лишит консулов права проводить выборы,
если они не согласятся с народом. И сенат согласился с народными трибунами
отменить этот закон и по прошествии одного года вновь его восстановить..."
Так Сципион, ища эдильства, был выбран консулом. Его коллега Друз стал
требовать, чтобы он с ним бросил жребий относительно Ливии (согласно обычаю,
два консула, уже после своего избрания, посредством жребия решали вопрос о
разделении сфер деятельности; назначение в римскую провинцию Ливия означало
продолжение осады Карфагена), и настаивал до тех пор, пока один из народных
трибунов не внес предложение, чтобы решение о командовании войском было
передано народу; народ выбрал Сципиона"[9]
.
В этом рассказе Аппиана я бы хотел попутно обратить внимание на характерное
для римлян той поры глубокое уважение к законам государства. Хотя симпатии и
воля народа очевидны с самого начала, каждый шаг, ведущий к назначению
Сципиона командующим, проходит через стадию легитимизации.
Вернувшись в 147-м году под Карфаген на смену Пизону Сципион прежде всего
прогнал всех торговцев и маркитантов, облепивших лагерь, пресек грабежи и
восстановил суровую римскую дисциплину в войске. Ему удалось полностью
окружить и отрезать город от подвоза продовольствия. Несколько попыток
штурма, предпринятые в том же году, закончились тоже неудачно — карфагеняне
защищались отчаянно. Но голодная зима подорвала их физические силы. Весной
следующего года, возведя вал вровень со стенами, римляне сумели ворваться в
город и после шестидневных уличных боев овладели им. Последние 30 тысяч
защитников Карфагена отступили в наскальную крепость, что примыкала к южной
оконечности городской стены. Положение их было безнадежным. Сципион обещал
сохранить им жизнь, и они сложили оружие. В храме Асклепия, возвышавшемся над
крепостью и над скалой, укрылся принявший к тому времени командование
гарнизоном Гасдрубал с женой и детьми, а также 900 римлян-перебежчиков.
Последние не могли рассчитывать на снисхождение и решили убить себя сами, а
храм подожгли.
Гасдрубал же бежал к Сципиону и молил о пощаде у его ног. По-видимому, эта
неприглядная сцена разыгралась перед самим храмом, так как, если верить
Аппиану, жена Гасдрубала была ее свидетельницей, стоя на крыше горевшего
храма. Описание Аппиана подозрительно похоже на сцену из древнегреческой
трагедии, но поскольку на этом воспитывалось не одно поколение римлян, я
позволю себе привести здесь небольшой фрагмент из него:
"Говорят, что жена Гасдрубала, когда огонь охватил храм, став напротив Сципиона,
украшенная насколько можно в несчастии, и, поставив рядом с собой детей, громко
сказала Сципиону: "Тебе, о, римлянин, нет мщения от богов, ибо ты сражался
против враждебной страны. Этому же Гасдрубалу оказавшемуся предателем
отечества, святилищ, меня и своих детей, да отмстят ему и боги Карфагена, и ты
вместе с богами". Затем, обратившись к Гасдрубалу, она сказала: "О, преступный
и бессовестный, о трусливейший из людей! Меня и моих детей похоронит этот
огонь; ты же, какой триумф украсишь ты, вождь великого Карфагена? И какого
только наказания ты не понесешь от руки того, в ногах которого ты теперь
сидишь?" Произнеся такие оскорбительные слова, она зарезала детей, бросила их в
огонь и сама бросилась туда же"[10].
Вот такая жестокая семейная сцена. Впрочем, грозные пророчества супруги не
сбылись: Гасдрубал был интернирован в Италии в условиях более или менее
сносных.
От боев на улицах и пожаров Карфаген, конечно, пострадал, но в основном город
был еще цел. По-видимому, Сципион хотел сохранить его. Во всяком случае, он
направил в сенат специальный запрос по этому поводу, хотя решение сената
разрушить Карфаген было принято, как мы помним, еще до начала военных
действий. Но "неистовый" старик Катон умер в 149-м году, не увидев исполнения
своего страстного желания, и можно было надеяться на пересмотр решения. Кое-
кто из сенаторов склонялся к этому, но все же сенат приказал Сципиону
сровнять Карфаген с землей, а затем перепахать и предать проклятию само
место, на котором он стоял. Для наблюдения за исполнением этого приказа была
даже послана специальная комиссия в составе десяти знатнейших сенаторов. Надо
полагать, что, кроме уже упомянутого навязчивого страха появления нового
Ганнибала, решение сената было принято под давлением римских купцов,
стремившихся навсегда удалить могучего конкурента с морских путей в
Средиземном море.
Семнадцать дней горели развалины Карфагена. Глядя на это пожарище, Сципион
как-то сказал находившемуся с ним рядом Полибию:
"Хорошо, но я терзаюсь страхом при мысли, что некогда другой кто-нибудь принесет
такую же весть о моем отечестве". "Трудно сказать, — пишет по этому поводу
Полибий, — что-либо более здравое и мудрое. На вершине собственных удач и
бедствий врага памятовать о своей доле со всеми ее превратностями и вообще
среди успехов ясно представлять себе непостоянство судьбы — на это способен
только человек великий и совершенный, словом, достойный памяти истории"
[11].
А в римском лагере и в самом Риме, конечно же, царило бурное ликование. Тем
более что все имущество города, кроме золота и серебра, отправленных в
государственную казну, было отдано солдатам на разграбление. Жителей продали
в рабство. Себе лично римский полководец из военных трофеев не взял ничего.
Отношение окружающего цивилизованного мира (а это была в первую очередь
Эллада) к разрушению Карфагена было двояким. Об этом вспоминает тот же
Полибий:
"... одни одобряли поведение римлян и называли принятые ими меры мудрыми и
для владычества их полезными. Ибо они уничтожили грозившую им постоянно
опасность и истребили государство, которое неоднократно оспаривало у них
первенствующее положение, могло бы и теперь еще, при благоприятных
обстоятельствах, вступить в борьбу с ними. Тем самым римляне обеспечили
владычество за родным городом, что и свидетельствует о высоком уме и
дальновидности народа.
Другие возражали на это, уверяя, что не ради таких целей приобрели римляне
господство над миром... В самом деле, раньше, продолжают возражатели, римляне
воевали с кем бы то ни было до тех пор, пока противник не был побежден и не
приходил к сознанию, что необходимо подчиниться римлянам и исполнять их волю.
Теперь войной с Персеем они открыли новый образ действий, когда уничтожили до
основания македонское царство, а в наши дни увенчали его уничтожением
Карфагена"[12].
В 145-м году Сципион Эмилиан вернулся в Рим и на добрых десять лет устранился
от военных дел да и от политической деятельности. В эти годы он занят, если
можно так выразиться, просветительской деятельностью. Недаром же он с ранних
юношеских лет был книгочеем и вслед за своим родным отцом поклонником
эллинистической философии и культуры. Вокруг него собирается кружок
интеллектуалов того времени.
Но об этом позже, а пока коснемся еще одного события, одновременного с
разрушением Карфагена, события не столь существенного в плане военно-
стратегическом, но столь же многозначительного для понимания эволюции внешней
политики Рима. В том же самом 146-м году римлянами был разрушен богатейший и
красивейший греческий город Коринф. Предыстория этого события вовсе не
адекватна такому финалу.
Греческие города и союзы городов, находившиеся после III Македонской войны
под опекой римлян, непрерывно враждовали между собой. В частности, ахейский
союз, объединявший ряд городов южной Греции, включая Коринф, конфликтовал со
Спартой, которая одно время даже была в него принудительно включена.
Спартанцы жаловались в Рим на притеснения со стороны ахейских вождей. В 147-м
году сенат отправил в Ахейю посольство, чтобы примирить враждующие стороны.
Но вожаки съезда ахейцев, решив, что римляне прочно увязли в войне с
Карфагеном и в Испании, подбили шумное собрание черни в Коринфе на то, чтобы
с оскорблениями прогнать уполномоченных римского сената.
Ахейцы спровоцировали войну с Римом! Но, как говорится, "не по Сеньке шапка". В
первых же столкновениях с римскими легионами греки либо бежали без боя, либо
терпели сокрушительные поражения. Ввиду терзавших Грецию бесконечных
междоусобиц, это, быть может, было для нее и к лучшему. Полибий упоминает
поговорку того времени, ходившую среди греков: "Мы не были бы спасены, если бы
не были быстро сокрушены"[13].
Как же поступили римляне с побежденными? Союзы были распущены, правление в
городах передано советам имущих граждан. Они были обложены не очень тяжкой
данью и, вообще говоря, подчинены римскому наместнику в Македонии. Но вместе
с тем им были оставлены формальный суверенитет, самоуправление и право
собственного суда. Но совсем иная судьба постигла Коринф. По прямому
распоряжению сената город был полностью разрушен, его жители проданы в
рабство, а место, где стоял этот, пожалуй, самый процветающий город Греции,
было предано проклятию. Сходство с судьбой Карфагена бросается в глаза. И
оно, конечно же, не случайно. Коринф был вторым мощным соперником римских
купцов в морской торговле. Его неоправданная гибель подтверждает возросшее
влияние этой алчной и бессердечной части римской знати на внешнюю политику
Вечного Города.
Теперь, для того чтобы закончить эту главу о Сципионе Эмилиане, нам надлежит
вернуться в Испанию. Но, как и раньше, перед осадой Карфагена, мне придется
на время оставить Сципиона и обратиться к событиям на Пиренейском
полуострове, предшествовавшим его прибытию туда. Как это ни печально, но в
этих событиях вновь обнаружат себя малопривлекательные черты нового облика
Рима, каким он теперь являет себя покоренным народам.
Мы помним, что Сципион уехал из Испании в 150-м году. Восстание кельтиберов
было подавлено еще Марцеллом. Его сменил консул Лициний Лукулл, дед того
Страницы: 1, 2, 3, 4
|
Главная