Курсовая: Культурно-бытовой облик учащихся начальной и средней школы XIX начала ХХ веков

мог иметь у себя ни своих вещей, ни денег: деньги, если они были, хранились у

комнатных надзирателей и употреблялись с разрешения главного надзирателя;

покупка съестного и лакомства строго запрещалась; конечно, были

злоупотребления, но под большою тайной. В числе других строгостей находилось

постановление, чтобы переписка воспитанников с родителями и родственниками

производилась через надзирателей: каждый ученик должен был отдать

незапечатанное письмо, для отправки на почту, своему комнатному надзирателю, и

он имел право прочесть письмо, если воспитанник не пользовался его

доверенностью.»[206].

Это было в начале XIX века, но к концу его практически ничего не изменилось. М.

Добужинский пишет о 80-х годах: «Род военной дисциплины царствовал вообще в

гимназиях»[207]. Об этом

свидетельствует и А. Греков: «С окончанием учения в приходском училище и

поступлением в гимназию произошёл резкий поворот в моей жизни и вне школы. Что

было можно, на что не обращалось внимание стало в гимназии уже невозможным [.]

- Причешись поаккуратнее, ведь ты гимназист! Не шали с ребятами, ведь ты

гимназист! – всё чаще стало раздаваться в моих ушах и несчастный мальчик

начинал чувствовать себя всё хуже и хуже: учение прибывало, а отдых всё больше

отравлялся гимназическим положением. К тому же даже наши загородные похождения

были не безопасны: а вдруг наткнёшься на кого-нибудь из учителей или

надзирателей, что тогда будет, какими глазами посмотрят они на твоё поведение?

Таким образом в жизнь незаметно уже просачивалась боязнь жизни, боязнь за

каждый свой шаг» [208].

Школа пыталась воздействовать на воспитание учащихся дисциплиной, дабы

вырастить из них «благонравнейших граждан». В результате школьников окружали

всевозможные правила, запрещения и ограничения. Например, в Новочеркасской

гимназии был выпущен особый билет с «Правилами относительно соблюдения

порядка и приличий учениками Новочеркасской гимназии»:

1) Вне дома ученики обязаны быть всегда в одежде установленной формы.

Положенные для них чекмени должны быть застёгнуты на все крючки. В летнее

время, а именно с 1-го мая по 1-е сентября, дозволяется носить парусинные

блузы, белые фуражки из полотна с установленными буквами.

2) Идя в учебное заведение для учебных занятий, а равно и возвращаясь

из оного, все ученики обязаны нести ранцы на спине.

3) На улицах и во всех публичных местах ученики обязаны держать себя

скромно, соблюдая порядок, благоприличие и вежливость, не причиняя никому

беспокойства.

4) При встрече с начальствующими лицами, преподавателями и

воспитателями, ученики должны им отдавать должное почтение. Как носящие

военную форму, они должны отдавать им честь, а также приветствовать своих

знакомых не иначе, как по военному. При встрече с Наказным Атаманом, его

помощником, начальником штаба, директором и инспектором гимназии, ученики

становятся во фронт.

5) Ученикам гимназии воспрещается посещать маскарады, буфеты,

бильярдные, балкон и галерею театра и все увеселительные сады, кроме

городского Александровского.

6) Посещение театров в те дни, когда даются пьесы сомнительного

содержания, безусловно воспрещается; вообще же посещение театра дозволяется

не иначе, как с разрешения Инспектора гимназии.

7) Курение табаку во всех его видах, употребление крепких напитков,

ношение тросточек, хлыстов, палочек ученикам строго воспрещается.

8) Ученик обязан иметь при себе этот билет вне дома и предъявлять его

по требованию как чинов полиции, так и всех тех лиц, которые будут снабжены

особыми от учёного начальства билетами для надзора над учащимися, к какому бы

учебному заведению эти лица не принадлежали.

Примечание: За нарушение вышеизложенных правил ученики гимназии подвергаются, по

постановлению Пед. Совета, строгому взысканию и даже немедленному увольнению из

учебного заведения» [209].

Но и это были ещё не все ограничения, введенные Новочеркасской гимназией для

своих учащихся. В журналах её Педагогического Совета читаем:

«4 октября 1884г.

В следствие заявления Исполняющего инспекторские обязанности г. Полякова, что

во время наблюдения за учениками гимназии вне стен учебного заведения, ему

неоднократно приходилось встречать учеников на улицах в очень позднее время,

г. Директор предложил Пед. Совету точно определить время, когда ученики

гимназии не могут выходить из своих квартир.

Принимая во внимание, что в 6 часов вечера уже совсем темно, что до этого

времени ученики гимназии могут исполнить все свои нужды вне дома и что,

наконец, позднее гуляние учеников по городу может вредно отзываться на их

учебных занятиях, Пед. Совет единогласно определил: воспретить ученикам

гимназии выходить из своих квартир позднее 6 (шести) часов вечера на время до

15 февраля будущего 1885 года»[210]

«13 ноября 1884г.

4. Обсуждали вопрос о посещении учениками гимназии Публичной библиотеки и

чтении в оной книг. Г. Директор исходя из того, что чтение книг без разбору

может оказывать вредное влияние на юношество, считает нужным воспретить

ученикам гимназии чтение книг в читальном зале Публичной библиотеки.

Определили: воспретить ученикам гимназии чтение книг, журналов и газет в

читальном зале Публичной библиотеки и объявить им, чтобы они, если пожелают

брать книги для чтения на дом, всякий раз представляли список таковых

преподавателю по принадлежности, и что только по одобрению книг преподавателем

и инспектором они могут получить письменное разрешение, взять эти книги из

Публичной библиотеки»[211].

А. Греков дополняет эти правила своей родной Новочеркасской гимназии так: «.уже

со второго класса [.] строжайше запрещено было плевать на пол, стали жучить за

длинные вихри, за неаккуратное платье. Обязательным стало ношение галстука и

т.д.»[212].

О школьных запретах этого времени пишет и М. Добужинский: «Особенно зорко наше

начальство следило за исполнением гимназистами правил поведения и ношения форм.

Была особая книжка, которую мы должны были иметь при себе, где эти правила были

напечатаны. Там, между прочим, запрещалось «ношение перстней, колец, усов и

прочих украшений» и, конечно, курение где бы то ни было. За поведением

гимназистов на улицах следили ненавидимые нами «помощники классных

наставников», а также наш старший сторож. обязанностью которого было также

проверять на дому действительно ли болен отсутствующий на уроках ученик.»

[213].

Впрочем, и это ещё не весь объем запретов, которые могли вводиться учебным

заведением. За их исполнением следили инспектора и надзиратели («Как в классное

время, так и вне классов воспитанники были под наблюдением особых лиц,

называвшихся «надзирателями» и дежуривших поочередно.»

[214]), они старались держать под контролем всю жизнь учащихся, все их

действия и мысли. Например, они следили за книгами, литературой, которую читали

учащиеся («Нам позволялось (в старших классах) приносить в гимназию посторонние

книги, большею частью беллетристику, но требовалось, чтобы эти книги

предварительно были предъявлены инспектору, для просмотра»

[215]), причём часто исполняли они свои обязанности довольно бесцеремонно:

«Вполне неожиданно для воспитанника и его перепуганных родителей на дом к ним

являлся инспектор в сопровождении помощника классного наставника и просил

показать стол, книги и бумаги воспитанника. Делался строгий обзор, и книги,

взятые, по-видимому, из библиотеки, или же такие преступные книги как Некрасов

и Никитин, Писарев и Добролюбов, уносились грозными ревизорами с собой. Книги

из библиотеки, как чужое имущество, возвращались обратно, а книги воспитанников

задерживались до конца учебного года.»

[216]. У учащихся надзиратели с инспекторами, естественно, пользовались

самым сильным неуважением, но некоторые мемуаристы вспоминают о них без особого

презрения, как, например, Я. Полонский: «. Ляликов был прекрасный инспектор,

строгий, умный и справедливый. на все обращал он свое внимание: на волоса, на

чистоту рук и ногтей, на неряшливое платье. Я помню, в то время, когда я уже

кончал гимназию, по приказанию ли свыше или по своему собственному побуждению,

он внезапно (иногда довольно поздно вечером) появлялся в квартире того или

другого ученика (хотя бы он жил и у родителей). Раз он меня застал у товарища

Платонова (мещанина), смотрел книги, какие у нас на столе, сказал, что в

комнате душно, что ее надо проветривать.»

[217]. Хотя обычно ненавистное отношение к надзирателям и инспекторам

чувствуется очень сильно: «Мы жили с нашими врагами – надзирателями. Все они

были люди необразованные, разумеется, и им было нелегко оставаться по неволе

целые сутки с сотней мальчишек, которые, доведенные до полного раздражения,

готовы были на всякие безумия. Единственное средство, к которому они всегда

прибегали, - это держать нас на своих местах; но это было для нас пыткой, и вот

иногда делался бунт, взрыв. Гасились лампы, свечи, и сто человек стучали,

кричали, кидали мебель, одним словом, был ад. Да, это не были педагоги, а

просто сброд»[218]. А так М.

Сукенников описывает своего чересчур дотошного надзирателя: «Во время перемены

он не стеснялся нагрянуть. в ватерклозеты и ловил тех, которые пользуясь

недоступностью этих мест для глаз начальства, там курили. Пойманные. получали в

наказание не меньше 6 часов «без обеда». Если у кого-либо шинель была

застегнута не на все пуговицы или ранец застегнут не на оба ремешка,

провинившегося ждало наставление или подчас даже наказание: он должен был снова

раздеть шинель, отправиться в класс и оставаться в гимназии на лишний час»

[219]. Такая ревностная работа могла привести к определенным результатам:

«.все пуговицы, все крючки были на месте на нашей одежде, ни одна посторонняя

книга не была в наших ранцах, никто не щеголял своей прической или слабыми

намеками на растительность на верхней губе, никто даже из наиболее смелых

курильщиков не приносил с собою в класс табаку и папирос, и в ватерклозетах

царствовал образцовый порядок»[220].

Особенно подробно борьбу с начальством за право пользоваться своей свободой

описывает В. Короленко: «Мелкая беспрерывная партизанская война составляла

основной тон школьной жизни.[.] К семи часам ученики, жившие на общих

квартирах, должны были сидеть за столами и готовить уроки. Исполнялось это

редко, и главная прелесть незаконного утреннего сна состояла именно в сознании,

что где-то, в тумане, пробираясь по деревянным кладочкам и проваливаясь с

калошами в грязь, крадется ищейка Дидонус (- надзиратель Дитяткевич) и, быть

может, в эту самую минуту, уже заглядывает с улицы в окно.

Когда ученики уходили в гимназию, Дитяткевич приходил в пустые квартиры,

рылся в сундуках, конфисковывал портсигары и обо всем найденном записывал в

журнал. Курение, «неразрешенные книги» (Писарев, Добролюбов, Некрасов, - о

«нелегальщине» мы тогда и не слыхали), купанье в неразрешенном месте, катанье

на лодках, гулянье после семи часов вечера - все это входило в кодекс

гимназических проступков. В их классификации чувствовался отчасти тот же

маниаческий автоматизм: вопрос сводился не к безнравственности поступка, а к

трудности педагогической охоты. В городе и кругом города было много прудов и

речек, но катанье на лодке было воспрещено, а для купанья была отведена лужа,

где мочили лен. Разумеется, ученики катались в лодках и купались в речках или

под мельничными шлюзами с их брызгами и шумом... Нередко в самый разгар

купанья, когда мы беспечно ныряли в речушке, около «исправницкой купальни»,

над обрезом горы, из высокой ржи показывалась вдруг синяя фуражка, и

ковыляющая фигурка Дидонуса быстро спускалась по тропинке. Мы хватали, одежду

и кидались в камыши, как беглецы во время татарских нашествий. Колченогий

надзиратель бегал, как наседка, по берегу, называл наугад имена, уверял, что

он всех знает, и требовал сдачи в плен. Мы стояли в камышах, посиневшие от

холода, но сдавались редко... Если надзирателю удавалось захватить платье

купальщиков, то приходилось одеваться и следовать за ним к инспектору, а

оттуда - в карцер... И всегда наказание соответствовало не тяжести вины, в

сущности явно небольшой, а количеству усилий, затраченных на поимку...

С семи часов вечера выходить из квартир тоже воспрещалось, и с закатом солнца

маленький городишко с его улицами и переулками превращался для учеников в ряд

засад, западней, внезапных нападений и более или менее искусных отступлений.

Особенную опасность представлял узенький переулочек, соединявший две

параллельных улицы: Гимназическую и Тополевую. Темными осенними вечерами

очень легко было внезапно наткнуться на Дидонуса, а порой, что еще хуже, -

«сам инспектор», заслышав крадущиеся шаги, прижимался спиной к забору и ...

внезапно наводил на близком расстоянии потайной фонарь... Это были

потрясающие моменты, о которых наутро рассказывали в классах...

Впрочем, я с благодарностью вспоминаю об этих своеобразных состязаниях. Гимназия

не умела сделать интересным преподавания, она не пыталась и не умела

использовать тот избыток нервной силы и молодого темперамента, который не

поглощался зубристикой и механическим посещением неинтересных классов... Можно

было совершенно застыть от скуки или обратиться в автоматический зубрильный

аппарат (что со многими и случалось), если бы в монотонную жизнь не врывались

эпизоды этого своеобразного спорта»[221]

.

Столкновения с начальством в основном и происходили в борьбе учащихся за право

свободно пользоваться собственным временем, как это отмечает М. Добужинский:

«Для нас, гимназистов, зимой большим развлечением было кататься на коньках в

Бернардинском саду. Место это считалось вполне приличным, но гимназистам надо

было иметь особое разрешение и после какого-то часа кататься на коньках

строжайше запрещалось – ослушников же (за этим следили вездесущие ненавидимые

«помощники классных наставников» - гимназическая полиция) – на другой день

наказывали оставлением после уроков в гимназии на час или два. Наказание было

скучным, похожее на карцер. От нечего делать мы вяло готовили уроки и всегда

разболевалась голова»[222].

Такая обстановка вражды с начальством была очень частым явлением практически во

всех учебных заведениях. К примеру, А. Грекову в первом классе учителя,

директор сначала казались прекрасными людьми, но затем ситуация изменилась:

«Едва я перешел во второй класс, как уже почувствовал, что начальническая

система заняла неприятельскую позицию относительно своих воспитанников. Может

быть, именно потому, что сами добродушные педагоги по собственному опыту знали,

что с этих пор начинает уже открывать свои враждебные действия противу их науки

другая, неприятельская сторона» [223]

.

Впрочем, были учебные заведения, где начальство никоим образом не участвовало в

воспитании учеников, и они в свободное время были предоставлены сами себе. Но и

о такой ситуации бывшие ученики рассказывают без симпатии: «Остановить шалунов

и забияк было некому: ни при училище, ни при гимназии не имелось надзирателей.

Смотритель училища являлся только в учебные часы, а директор и на уроки не

ходил, хотя квартира его находилась в гимназическом доме.»

[224]. Или начальство всё же следило, но часто недостаточно: «Вы спросите,

что же делало начальство, зачем оно смотрело? отвечаю, - секло розгами малых

учеников за единицы, смотрело сквозь пальцы на безнравственные поступки

учеников высших классов, а в отчётах писало, что всё в заведении обстоит

благополучно»[225]. На старших же

учащихся, случалось, начальство вообще не имело никакого влияния («Ученик

высшего класса никого из начальников не слушался»

[226]).

Вообще же, постановка надзора за учащимися была целой проблемой для «педагогов»:

«.Пределы надзора за пансионерами и приходящими учениками гимназии вне стен

заведения никакими существующими постановлениями в точности не определены, а

указывается самым назначением самих этих заведений. Только при некоторых

гимназиях есть воспитательные заведения, пансионы, воспитанники которых

находятся под влиянием заведения, почему и надзор за этими воспитанниками

вполне лежит на обязанности и ответственности гимназического начальства»

[227].

Дело учителей в основном было, конечно, не воспитание, а образование учащихся,

передача знаний, но и это формировало умы школьников. Хотя нередко встречались

учителя, напрасно носящие это звание; они вызывали у своих учеников не желание

учиться, а одно только отвращение. Например, Н. Златовратский описывает такого

учителя: «Под видом вечерних репетиций и уроков на дому, на которых никто

никогда ничему, кажется, не выучивался, он получал с родителей неуспевающих

учеников довольно обильную дань»[228].

Были учителя и повыше уровнем, которые хотя бы пытались чему-нибудь научить:

«Разумеется кроме маниаков. в педагогическом хоре, настраивавшем наши умы и

души, были также и голоса среднего регистра, тянувшие свои партитуры более или

менее прилично. И эти, конечно, делали главную работу: добросовестно и

настойчиво перекачивали фактические сведения из учебников в наши головы. Не

более, но и не менее. Своего рода живые педагогические фонографы [.]

Общими усилиями, с большим или меньшим успехом они гнали нас по программам,

давая умам, что полагалось по штату. Дело, конечно, полезное. Только. это

умственное питание производилось приблизительно так, как откармливают в клетках

гусей, насильственно проталкивая постылую пищу, которую бедная птица

отказывается принимать в требуемом количестве по собственному побуждению»

[229].

Учителя могли и вообще не участвовать в воспитании детей, как, например, учителя

А. Деникина: «Перебирая в памяти ученические годы, я хочу найти положительные

типы среди учительского персонала моего времени и не могу. Это были люди добрые

или злые, знающие или незнающие, честные или корыстные, справедливые или

пристрастные, но почти все только чиновники. Отзвонить свои часы, рассказать

своими словами по учебнику, задать «отсюда досюда» - и все. До наших душонок им

не было никакого дела. И росли мы сами по себе, вне всякого школьного влияния»

[230].

Но встречаются школьные воспоминания, где об учителях говорится с

благодарностью: «Теперь, когда прошло много лет, можно спокойно и объективно

оценить своих учителей. За редким исключением, это были знающие, добрые,

честные и преданные своему делу люди. Какое надо было иметь терпение и

выдержку, чтобы преподавать в классах, где было много шалунов, упрямых и

неразвитых мальчишек! Учителя свято исполняли долг, передавая нам свои знания»

[231]. Хорошо вспоминает о своих учителях и Н. Ге: «Учителя были дорогие

люди, они были светлые точки нашей жизни; это были праздники»

[232].

Впрочем, не так уж редко случалось, что на указания учителей вообще не

обращалось никакого внимания. Так было в классе М. Добужинского в Петербургской

гимназии: «Класс наш был невероятно распущен, даже порочен, и учителя, несмотря

на всю их строгость (на которую и я тоже, как и другие, скоро перестал обращать

внимание), ничего не могли поделать, - шумели, дурачились и дерзили»

[233]. Впрочем, в Виленской гимназии у М. Добужинского дело с учителями было

немного лучше: «Учителя держались по-чиновничьи, оффициально, и некоторые

наводили смертельную скуку, но они были довольно безвредны и их мы меньше

дразнили, чем в петербургской гимназии.»

[234]. Вообще же, если верить М. Добужинскому, уважения к учителям он

вообще не встречал: «За мной в гимназии стала утверждаться «слава»

карикатуриста, моей мишенью были, конечно, прежде всего учителя. Почему-то мы в

классе решили, что они все пьяницы и устраивают общие попойки, и я изобразил

как одни из учителей пьют из рюмок, другие из горлышка бутылей, третьи валяются

под столом пьяные «как стельки»»[235].

Наконец, учащиеся нередко боялись больше всего самого директора: «.Мог ли бы нас

в то время директор отдать под красную шапку (то есть в солдаты)? Мы верили,

что мог бы, если бы захотел: пожаловался бы на нас министру, министр доложил бы

Царю, а Царь мог бы наказать нас.»[236]

.

Самым действенным способом воспитания и внушения ученикам среди учителей и

начальства считались розги, как это следует, например, из описания А.

Афанасьева: «.было в большом ходу и сеченье розгами. По гимназическому уставу,

это наказание было дозволено только в трех низших классах; но бывали примеры,

что инспектор нарушал это постановление, хорошо нам известное, и подвергал ему

учеников 4-го класса»[237]. Это

подтверждает и описание А. Рубца: «Взрослых учеников секли особенно жестоко,

давали минимум сто розог в раз. Эта операция всегда совершалась по субботам,

после обеда. Ученики вызывались по алфавиту: малец и великовозрастный, и так по

очереди весь состав наказываемых, которых было 12-15 человек»

[238]. На это же указывает и Н. Дружинин: «Я – ответчик за это слово – знаю

несколько грустных случаев от розог, бывших в мое время в наших училищах, и

палачами тут были употреблены мальчики-товарищи!.. из 150 учеников нашего

училища третья часть ежедневно выходила из училища сеченою.»

[239]. Действительно, в сечении учащихся нередко участвовали их же товарищи:

«. розги у нас в то время очень часто пускались в ход, и ученики друг дружку

пороли с каким-то удовольствием. Как только бывало учитель скажет, что

такого-то надо выпороть, то непременно человек пять сломя голову бегут за

розгами» [240]. Сечение розгами могло

постепенно становиться просто необходимым способом воспитания учащихся: «Отец

мой выносил наказание, которое называлось субботники, то есть сечение всех в

субботу, виноватых за вину, а невинных, чтобы они не портились. Это было в

начале столетия»[241]. Н. Бунге и Н.

Забугин отмечают, что при Александре III, когда многие наказания учеников были

запрещены, запрет не коснулся именно розог: «Розга была удержана, т.к. полная

отмена её не встретила сочувствия ни в педагогических сферах, ни между

родителями, но применение её было очень ограничено – требовалось большинство

¾ голосов педагогического совета по закрытой баллотировке, при том по

отношению к воспитанникам только первых трёх классов»

[242].

Были и такие учебные заведения, где розги почти не употреблялись, но зато было

много других подобных способов воспитания: «Ни в училище, ни в гимназии за все

время моего там шестилетнего учения не было телесных наказаний. Высекли только

троих, и то по просьбе их матерей-вдов, у которых они отбились от рук и которые

вынуждены были прибегнуть к начальству, чтоб оно усмирило непокорных детей.

Провинившихся наказывали другими способами: ставили на колени и оставляли без

обеда; в большом ходу были и другие, более грубые и недостойные меры внушения:

волосодрание, пощечины, подзатыльники, иначе называемые затрещинами, и не без

причины: кто получал их, у того действительно трещало в голове и сыпались из

глаз искры, так что пол превращался в небо, усеянное звездами. [.] Мы с братом

были избавлены от трех последних наказаний, только потому, что не заслуживали

их, столько же и потому, что учителя иначе держали себя с нами, как

единственными учениками из дворянского сословия»

[243]. Обычно же учителя любили совмещать и использовать все физические

методы внушения сразу: «Со стороны учителей и начальства также мало было

назидательных примеров для молодежи: они относились к учащимся неимоверно грубо

и сурово; в классах не только слышались самые грубые ругательства, но доходило

нередко и до телесной расправы: за одно незнание заданного урока, за невнимание

в классе учителя били линейкой по пальцам, драли за уши, а некоторые призывали

в класс сторожей с пучками розог и тут же, без дальнейших формальностей,

раздевали провинившегося и пороли не на шутку. Отвратительная эта операция

производилась не в низших только классах, не с одними малолетними; подвергались

ей и здоровенные, уже зрелые молодцы старших классов»

[244].

Некоторые учителя проявляли в вопросах наказания особую изощренность, как,

например учитель Н. Ге: «Он ставил на колени с двумя толстыми книгами в

руках, поднятыми к верху.

Каждый ученик должен был иметь из бумаги вырезанную форму гитары для

подкладывания под колени, так что наказанные вкладывали платки в панталоны. Он

бил квадратной линейкой по голове. Он рвал уши, завиток уха отделялся трещиной,

которая покрывалась постоянным струпом. За каждую ошибку он давал щелчок в ухо.

О сечениях я уж не говорю.»[245].

Очень распространено было и наказание едой, оставление без обеда, хотя тут

учащиеся обычно находили способ не остаться голодными: «У нас в ходу было

наказание едой; были такие ученики, которые оффициально никогда не обедали,

разумеется, товарищи всегда носили часть своей еды и обыкновенно на спине за

курткой. Чтобы пища – говядина, оладьи – не упала, куртка придерживалась

натянутой так, что жир стекал по спине.»

[246]. На то же указывает и А. Афанасьев; его «воспитатели»: «.оставляли без

обеда. нередко весь класс; но мы всегда находили возможность купить себе белых

хлебов, яблок или орехов и колбасы и бывали весьма довольны; в свободное время

между классами от 12 до 2 часов предавались мы всем возможным шалостям, и нам в

таких случаях было всегда весело»[247]

.

Заключение в карцер – обычно в пустующий класс или какую-нибудь кладовку – также

было в ходу как воспитательное средство: «Самое строгое наказание для учеников

высших классов состояло в заключении в карцер на 2 недели. Редко кого

исключали.»[248]. Это подтверждает

выдержка из журнала Педагогического Совета Новочеркасской гимназии за 3

сентября 1884 г.: «1. Слушали заявление г. Директора: помощник классных

наставников г. Мерцалов сообщил ему, что ученик 5-го параллельного класса

Красовский Владимир позволил себе дерзость по отношению к нему, крикнув в окно

своей квартиры бранную кличку, когда тот проходил по улице. Призванный к г.

Директору, ученик Красовский сначала отрицал свою виновность, потом признался и

просил прощения.

Пед. Совет, принимая под внимание, что ученик Красовский и раньше замечался в

подобных проступках, определил: повергнуть ученика Красовского

заключению в карцер на 12 часов и записать его в штрафной журнал»

[249].

А вот выдержка из журнала Педагогического Совета Новочеркасской гимназии за 11

января 1883 г. (здесь приведён уже последний метод дисциплинарного взыскания):

«1. Обсуждали поведение ученика 5-го параллельного класса Самохина Алексея.

Этот ученик в истёкшем полугодии совершил целый ряд крупных проступков, а

именно: крайне неприлично вёл себя на уроках: пел, свистел, самовольно

переходил с места на место, предлагал неуместные вопросы, брал с кафедры журнал

и поправлял в нём отметки, без дозволения уходил из гимназии, курил на улице,

фамильярно и дерзко объяснялся с преподавателем. За эти проступки Самохин

неоднократно подвергался строгим взысканиям: заключению в карцер на время от 3

до 15 часов. Пед. Совет решил прибегнуть к последней мере дисциплинарного

взыскания и определил: объявить Самохину выговор от имени Пед. Совета пред

целой гимназией с уменьшением отметки по поведению до «2» и с предупреждением,

что если он не исправится, то будет уволен из гимназии»

[250].

Но некоторым учителям для наказания были достаточны куда более незначительные

проступки, как, например, учителю Ф. Стулли: «. поводы к наказаниям всегда

находились: шепотом сказанное соседу слово, легкая улыбка, не расслышанное

слово учителя, малейшая неисправность в тетрадях, слишком поспешное или слишком

медленное. движение ученика, вызванного к доске для ответа, - все могло

повести и по большей части вело к наказанию»

[251].

Таким образом, в ходу у учителей и начальства был единственный способ

воспитания. Они старались сохранять дисциплину, держать под контролём и в

подчинении своих учащихся любыми средствами. Это продолжалось до тех пор,

пока, наконец, не стали появляться первые зачатки педагогики.

4.2. Ученик - Ученик

На воспитание и формирование личности школьника воздействовали не только

взрослые, но и другие учащиеся. Ведь именно из них состояла среда, в которой

приходилось вращаться школьнику: «Кого воспитывала семья, а кого - и таких было

не мало - исключительно своя же школьная среда, у которой были свои неписаные

законы морали, товарищества и отношения к старшим - несколько расходившиеся с

официальными, но, право же, не всегда плохие»

[252]. А среда, как известно, - не последний фактор в развитии характера,

особенно ещё такого не утвердившегося, как детский.

4.2.1. Старший ученик – младший ученик

Большое влияние оказывали старшие ученики на младших. Тем более, когда

старший ученик назначался надзирателем над младшими: «Надзиратели ночью не

дежурили, но в виде надзирателей, в комнаты низших классов, назначались

директором, на весь курс, благонравнейшие из воспитанников последнего, 4-го

класса; им даваема была и надзирательская власть над воспитанниками, они

могли наказать своих подчиненных». При этом сами «надзиратели» особого

удовольствия от таких обязанностей не испытывали: «Старшие воспитанники

должны были отвечать за беспорядки подчиненных, и за это с них строго

взыскивалось.

.надзирателю за младшим классом приходилось вставать всегда аккуратно в 6 часов,

будить маленьких мальчиков, отвечать за их провинности, и слушать за это

выговоры от настоящих надзирателей, а иногда и от директора.»

[253].

Случались такие надзиратели, что подчиненные были им совсем не рады: «Для

присмотра за учениками низших классов во время занятий назначались из учеников

7-го и 6-го класса старшие. Это были чистые деспоты. Бывало за пустяк

придерётся, оставит малого без обеда, а сам съест его порцию за столом. Им даже

позволялось бить младших учеников»[254]

. На то же указывают Н. Бунге и Н. Забугин: «Кроме директора, инспектора и

надзирателей, над пансионерами властвовали ещё так называемые «старшие»

воспитанники, которые весьма дурно обращались с вверенными их попечению

младшими воспитанниками и часто наказывали их»

[255]. Их слова дополняет А.Скабичевский: «Старшие считались помощниками

гувернеров, они обязаны были следить за порядком и записывать нарушителей его.

Пользуясь этой властью, наш старший учредил целую систему взяточничества. Как

только дети собирались в класс, он тотчас же начинал записывать в свой штрафной

список первых попавшихся ему на глаза. Каждый записанный должен был откупиться

булками, перьями, карандашами, пеналами и т.п.»

[256].

Если нравственное воспитание старших учеников было низкого уровня, то и их

воздействие на умы младших было соответственное. Особенно если в одном классе

с детьми оказывались учащиеся куда более старшего возраста: «Среди чуть ли не

большинства великовозрастных пансионеров старших классов царил скрытый разврат

и цинизм, скабрезные разговоры представляли самое излюбленное их развлечение.

Они собирали вокруг себя целую толпу мальцов и развращали их младенческие души.

Среди них практиковались всевозможные виды школярской разнузданности, от

ребячески бессмысленных до самых грубых и противоестественных проступков.»

[257]. На то же указывает и Н. Булюбаш: «. нравственность воспитанников была

испорчена: пьянство, разврат, карточная игра, фискальство, драки были страшно

развиты и считались вещами обыкновенными, между товарищами не было дружеской

связи, напротив, большие всегда угнетали младших [...]

Каждый класс состоял из взрослых и малолетних. Первые были угнетающие, вторые

угнетённые. Кроме того в низших классах, включительно до пятого, были так

называемые царьки, которым все должны были повиноваться, как физически

сильнейшим [...]

Взрослые заставляли малых играть с ними в карты. Чаще всего большие

выигрывали; проигрыши никогда не платили.

Жаловаться на товарища считалось бесчестным. На ябеду набрасывали шинель во

время промежутков между уроками и били, сколько душе угодно.

Взрослые крали у малых книги, потом продавали их на толкучем рынке, а деньги

пропивали»[258].

Похожую ситуацию описывает и А.Скабичевский, рассказывая о начале 50-х годов:

«.самым тяжелым игом были товарищи. Нужно сказать, что в то время не

существовало ещё никаких ограничений относительно срока пребывания учеников в

гимназии, и ученики могли оставаться в первом классе лет по пяти. При таких

порядках в младших классах рядом с десятилетними мальчуганами, восседали

юноши, годившиеся хоть сейчас под венец. Особенно в третьем классе можно было

встретить верзил, уже брившихся, говоривших басом, пивших водку, резавшихся в

картишки и знакомых со всеми увеселительными заведениями в столице.

Если принять в соображение, что мало-мальски способные и

нравственно-дисциплинированные дети аккуратно переходили из класса в класс, а

засиживались самые беспардонные лентяи и шалопаи, то станет понятным, какое

деморализующее влияние оказывали подобные чудовища, оборванные, грязные,

растрепанные, с заспанными глазами, с печатью наглости или идиотизма грубые,

одичалые и развратные, на сидевших с ними рядом малюток девяти и десяти лет.

Понятно, что силою своих кулаков великовозрастные держали своих

товарищей-новичков под игом необузданного деспотизма, тешились над ними вволю и

в то же время научали их всяким пакостям»

[259].

Ненависть между старшими и младшими учениками нередко доходила до открытой

вражды, очень часты были драки между классами: «Один класс был в постоянной

вражде с другим: седьмой с шестым, пятый с четвёртым и т.д. Между двумя

враждебными классами происходили такие драки, что некоторые из участвовавших

отправились в больницу»[260].

Сразу ясно, кто в таких войнах побеждал: «Нередко младший класс гуртом бился на

кулачки со старшим. Бой происходил на площадке, разделявшей классы, и

оканчивался, разумеется, побиением первоклассников»

[261]. Эта вражда могла приобретать угрожающие размеры: «Все классы первой

гимназии очень враждовали между собой и отстаивали один у другого своё

первенство; напр., ученики третьего класса не хотели уступить превосходство

четвёртому, бились, дрались и не просто кулаками, а коромыслами и даже

кочергами. Драки были ожесточёнными, кровь лилась ручьями. Раз такого рода

драка окончилась плачевно: несколько учеников были изувечены, рёбра поломаны,

зубы выбиты, носы расквашены, и все лица покрылись опухолью.»

[262].

Впрочем, в некоторых учебных заведениях, могли быть и другие отношения. Так, А.

Позднеев пишет о начале XX века: «Малыши первого и второго классов тянулись к

старшим гимназистам восьмого класса и любили гулять с ними. Особенной любовью

пользовался. Гриня Холодный, который умел приласкать и поговорить с малышами,

всегда его окружавшими»[263].

Но обычно лучшим случаем было, если старшие ученики вообще не общались с

младшими: «.старшие возрастом и ученики средних классов не обращали на меня

внимания.»[264]. В этой вопросе был

иногда даже особый порядок, этикет: «. у нас сами воспитанники обращали самое

строгое внимание на чин классов. Воспитанник второго класса гордо держал себя

перед воспитанником первого, и так далее. Если бы кто стал якшаться с низшими,

тот рисковал бы возбудить к себе презрение от всех своих соклассников»

[265].

В общем, чаще всего старшие ученики либо вовсе не обращали на младших

никакого внимания, либо находили в них жертв обид и растления. В последнем

случае младшие получали соответствующее воспитание.

4.2.2. Сверстники

Куда обширнее и потому более воздействующей на формирование личности учащихся

была среда сверстников. В постоянном общении с одноклассниками складывался

характер, и он находился в зависимости от общего нравственного уровня.

Например, Д. Засосову и В. Пызину очень повезло с одноклассниками: «Говоря о

становлении юноши, его внутреннего мира и характера, необходимо помнить, что

воспитывают не только учителя, но и среда соучеников. Надо сказать, что

большинство из них усвоили прививаемые в гимназии положительные основные

человеческие качества: как правило, мальчики, а потом и юноши были честны,

справедливы, не трусливы, хорошие товарищи»

[266].

В среде одноклассников были свои правила, этикет, законы, которым должны были

подчиняться все. Например, среди одноклассников А. Никитина был такой обычай:

«Говорить между товарищами ты не было принято даже в младших классах.

Несмотря на то, что по семи лет приходилось проводить юношам друг с другом,

всё-таки вы не изменялось на ты. В старших классах доводили

вежливости до смешного. Иные не только пожимали друг другу руки, но даже

кланялись, здороваясь и прощаясь»[267]

.

И потому особенно трудным было положение новичков, вновь прибывших учащихся. Их

главное затруднение заключалось в том, что они были совершенно не знакомы с

новой средой и её законами. Во многих учебных заведениях новички подвергались

всевозможным унижениям, как это случилось с В. Короленко в первый день в школе:

«В ближайшую перемену я не вышел, а меня вынесло на двор, точно бурным потоком.

И тотчас же завертело, как щепку. Я был новичок. Это было заметно, и на меня

посыпались щипки, толчки и удары по ушам. Ударить по уху так, чтобы щелкнуло,

точно хлопушкой, называлось на гимназическом жаргоне «дать фаца», и некоторые

старые гимназисты достигали в этом искусстве значительного совершенства. У меня

вдобавок была коротко остриженная голова и несколько торчащие уши. Поэтому,

пока я беспомощно оглядывался, вокруг моей головы стояла пальба, точно из

пулемета.»[268]. Но в некоторых

учебных заведениях были совершенно другие правила касательно новичков,

новенькие не третировались, а, наоборот, оберегались, как об этом рассказывает

В. Сиони его новый товарищ: «. новичок лицо некоторым образом неприкосновенное.

новичков не учат, а . они сами должны присматриваться, учиться.

Подростки – то другое дело, . они уж и сами много знают, а чего не знают,

то мы сами добавляем. Их не грех поучить, если сами не успели выучиться сразу»

[269].

Далее ученик оказывался либо в среде, в которой не было никаких понятий о

дружбе (Н. Булюбаш сетует на такие отношения в своём классе

[270]), либо в дружном коллективе, либо вне всякого коллектива. Последнее

происходило уже по вине самого учащегося, как это произошло, например, с С.

Аксаковым: «.всего более приводили меня в отчаяние товарищи: .мальчики одних

лет со мною и даже моложе, находившиеся в низшем классе, по большей части 6ыли

нестерпимые шалуны и озорники; с остальными я имел так мало сходного, общего в

наших понятиях, интересах и нравах, что я не мог с ними сблизиться и посреди

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9